Эмилиян Станев - Иван Кондарев

Какой-то мастеровой в расстегнутой на груди рубахе весело подмигнул Манол у, утираясь стареньким полотенцем.

— Попался наш бай Ж остов. Вчера лопал, лопал, а сейчас чуть не околевает.

На веранде Абрашев, Христакиев, Никола Хаджидраганов и Каракунев пили кофе. На соседних виноградниках усилился шум. Протарахтели первые повозки, направлявшиеся к шоссе.

Манол поздоровался, ему предложили кофе.

— Вы на чем прибыли, господин Джупунов? — спросил Абрашев, разглядывая себя в карманное зеркальце. Серый костюм его помялся, глаза смотрели устало.

Манол объяснил, что приехал верхом.

— Ого, это вы ловко придумали! — Абрашев как-то загадочно усмехнулся. — Нам не следовало отпускать извозчиков ради какой-то сотни левов, господа, — сказал он, обращаясь к присутствующим.

— Места хватит на всех, — ответил Христакиев.

— А что делать с господином Ж остовым? — спросил Никола Хаджидраганов.

Несмотря на то что вчера он много ел, пил и почти не спал ночью, Никола чувствовал себя отлично и очень этим гордился. Он соперничал с депутатом в элегантности и время от времени поглядывал на свои золотые часы.

— Пусть сам о себе заботится. И кто мог подумать, что он такой дурень, — вполголоса отозвался Каракунев и презрительно махнул рукой, словно хотел стряхнуть приставшее к ней тесто.

— Кто знает, а вдруг он притворяется, — заметил Христакиев и выглянул во двор.

Брат Абрашева собирал ковры и посуду. Склонившись над Жостовым, он тихонько похлопал его по спине. Тот приоткрыл глаза.

— Можешь встать, бай Петко? Мне одеяло нужно.

Ж остов выбрался из-под одеяла и пополз по траве.

Брюки еле держались на нем.

— Господа, — пробормотал он упавшим голосом, поворачиваясь к веранде, откуда послышался смех, — как это я вчера допустил такую непростительную глупость? Теперь я не смогу исполнить свой долг… Хоть бы до своего домишки добраться и полежать, пока не полегчает. — Ж остов уронил голову и повалился ничком на траву. — Ох, боже мой, это ужасно! — простонал он.

Ж остова подняли и, поддерживая под мышки, повели к его домику, который стоял неподалеку.

Через несколько минут послышался голос Гуцова, приказывающий трогаться, и Манол пошел к себе за конем.

Батрак только что подмел свою комнату, из раскрытого окна еще летела пыль. Оседланный конь был привязан к столбу у навеса. Лазо вытряхивал свою постель. Потом взял палку, чтобы выбить ее.

Манол пошел проверить, хорошо ли заперта дверь погреба.

Только утром, проснувшись, он понял, чем объясняется та его беспомощность перед батраком. Если бы у Лазо было что-нибудь свое, дорогое ему, если бы он, как большинство людей, стремился иметь жену и свои дом, Манол знал бы, чем его припугнуть. Но чем испугаешь этого отчаявшегося голодранца, который не думает ни о семье, ни о деньгах и не слишком заботится о чести и добром имени? Ему все равно, выгонят ли его или посадят в тюрьму. С тех пор как Костадин его избил, Лазо все стало нипочем. Раньше, когда его ругали, он только моргал глазами и переминался с ноги на ногу, а теперь огрызается. Где, как не у коммунистов из соседнего села, набрался он смелости? Это там ему вбили в голову такие мысли, науськали как собаку. Там у него советчики и защитники. А выгонишь, так он, чего доброго, дом подожжет…

Напрасно Манол выискивал способ наказать батрака. Не было такого способа. «Прохлопал я это дело, а брат и вовсе ничего не замечает», — злился он, расхаживая по комнате и не переставая думать об известных ему миндевских коммунистах.

Чтобы не видеть батрака, Манол вскочил на коня и поспешил выбраться на шоссе. На дорогу уже выезжали последние повозки. Начальство усаживалось в пролетки. Гуцов проверял, все ли в сборе.

Солнце встало. Заблестела роса на кустах и в придорожном бурьяне. День обещал быть тихим и ясным. Только на севере, над горами видны были легкие перистые облачка, края которых сверкали, как стайка золотых рыбок.

Блокари двинулись, распевая песни, выкрикивая угрозы, и так въехали в первое село, лежавшее на их пути. Никто из крестьян не ответил на их приветствия; засунув руки в карманы, они мрачно поглядывали на телеги и уходили. Манол вспомнил свои вчерашние сомнения, и в душе у него снова ожило желание отделиться от своих сограждан. Но было уже поздно — впереди показался Лясковец.

Въехав в это бесконечно тянущееся вдоль шоссе село, блокари оказались между рядами разгневанных крестьян. Лясковецкие виноградари стояли на улице, и под их шляпами, шапками, фуражками горели полные ненависти глаза. Кто-то хлестнул Манолова коня, и тот испуганно шарахнулся, чуть не налетев на какую-то телегу; другой швырнул в проезжающих арбузную корку; в пролетку, на которой ехали Христакиев с Абрашевым, попали камнем. Мелькали кулаки, дубинки. Оглушительный гро- УН хот повозок по крупному булыжнику, свист, насмешки, угрозы — все это озлобило Манола. Он не мог проехать вперед, потому что узкая улица была забита народом, не мог и отстать, не рискуя быть стащенным с коня. Не оставалось ничего другого, как ехать вместе с этими перепуганными людишками и раскаиваться в том, что изменил первоначальное решение. Причиной этого было не только сообщение, что в Горна-Оряховице полно блокарей, но и бессильная его злоба к Лазо, косвенная причина, заставившая его отправиться со всеми.

Манол крепко держал поводья, изредка бросая по сторонам злобные взгляды. Он видел, как Абрашев все ниже наклонял вытянувшееся от страха лицо, как сидящий рядом Христакиев надвигал на лоб черную шляпу, словно боялся, что камень угодит ему прямо в лоб; видел, как, жалко сгорбившись и втянув головы в плечи, тряслись в своих повозках его примолкшие земляки. В сердце Манола кипела ярость, образ батрака сливался с физиономиями крестьян. Он сознавал, что это его заклятые враги, и раскаивался, что до сих пор не придавал большого значения политической борьбе. «О чем я только думал?» — спрашивал он себя, всем своим существом чувствуя, что не может и не должен сторониться богатых и видных людей.

Но вот Лясковец кончился, забелело шоссе, ведущее к Горна-Оряховице, и лишь теперь испуганные лошади умерили бег, а люди стали понемногу приходить в себя. Самые трусливые все еще оглядывались, желая убедиться, что никто за ними не гонится, другие ругали обманувшее их начальство.

— Ну, шкуру спасли! — вздохнул с облегчением один. Он ехал в небольшой аккуратной повозке, потные лошади еще не успели успокоиться. — Будь что будет, а в Тырново я не еду. Возвращаюсь назад и спрашивать никого не стану!

— Эх, Кынчо, и как это тебя угораздило сунуться сюда, лавку бросить?! — исступленно вопрошал сам себя какой-то бакалейщик, который накануне вечером больше всех обрушивался на «мужланов».