Эмилиян Станев - Иван Кондарев

Все окна в доме Янакиева светились. У дверей стоял полицейский, не пуская внутрь толпящихся у порога жителей квартала.

Полицейский откозырял, и Христакиев вошел в кабинет.

Янакиев лежал на столе, как мертвец. Пышные подушки приподымали его голову. Редкие волосы взмокли от пота. Белая, как воск, рука судорожно сжимала часы. Заметив следователя, Янакиев простонал:

— Господа, почему задерживается нотариус?.. Ой, мама, мамочка!

Лицо его искажалось, голова каталась по подушке и склонялась к плечу, словно он силился преодолеть нарастающую боль. Оба врача молча стояли у письменного стола, фельдшер с бессильно опущенными руками тупо смотрел на раненого.

Христакиев кивнул врачам, окинул взглядом кабинет, горящие лампы, бюро, на котором лежали докторские сумки и бумажник Янакиева.

Полицейский приоткрыл дверь приемной и заглянул в кабинет. Следователь, не говоря ни слова, вышел к нему.

Служанка сидела на стуле в глубокой задумчивости. Рядом с ней, упираясь локтями в столик, небритый сорокалетний мужчина записывал свои показания.

Христакиев выслушал доклад полицейского, потом стал допрашивать служанку. Увидев ее, он сразу понял, что Цана думает сейчас не о своем несчастном хозяине, а о положении, в каком окажется после его смерти.

— Сидите в этой комнате и не уходите никуда, кроме как по моему распоряжению или если вас позовет доктор, — сказал Христакиев и показал на дверь кабинета.

— Почему?

— Потом объясню. Полицейский, не выпускай ее, пока не будут опечатаны все комнаты. — И Христакиев начал допрашивать мужчину, соседа Янакиева.

Уяснив обстановку, сопутствовавшую убийству, следователь приказал вынести лампу на улицу. Там он обнаружил две револьверные гильзы малого калибра, заметил под скамьей затоптанные окурки. Затем вернулся в кабинет.

В это время пришел старший Христакиев, городской кмет и, вместо находящегося в отпуске нотариуса, судья, тот самый молодой человек с орлиным носом и живыми глазами, который на вечере в читалище спорил с Я годовым. Затем появился хаджи Драган и его сын Никола.

Старый чорбаджия дрожал как осенний лист. Сонное лицо его позеленело, длинная борода скомкалась и сбилась набок. Старик до такой степени устал и растревожился, что даже говорить был не в силах. Александр Христакиев подал ему стул, Никола помог усесться.

— Дедушка Драган, я позвал тебя, чтобы ты стал исполнителем моего завещания. Все, что я имею, хочу оставить на благоустройство города, — сказал Янакиев и остановил взгляд на следователе.

Молодой человек постарался придать своему лицу еще более скорбное и озабоченное выражение. Измученные глаза доктора продолжали смотреть прямо на него, словно читая его мысли. Потом Янакиев вдруг застонал, страдальчески сморщился и взглянул на часы.

— Поскорее, господа, не медлите… Через час будет поздно. Скорей!..

— Милко, Милко! — простонал хаджи Драган. Худые его руки дрожали, слезы текли по запавшим щекам и бороде. Он любил доктора как сына. Янакиев был домашним врачом Хаджидрагановых и их дальним родственником.

Молодой врач недовольно посмотрел на него.

— Прошу вас, больному вредно волноваться.

Старик кивнул белой головой, но не понял, чего от него хотят, и беспомощно посмотрел на следователя. Покусывая свои толстые губы, старший Христакиев начал расспрашивать доктора Янакиева, какие суммы и на что тот хочет завещать.

«Не оставлять же все богатство служанке! Уж лучше благодетелем прослыть», — желчно подумал следователь.

— Я должен задать ему несколько вопросов. Господин доктор, минуточку, — обратился он к Янакиеву.

Янакиев замахал рукой.

— Я сказал уже, сказал полицейскому. Нечего… Мне все равно, делайте как знаете… Ой, мама!..

Александр Христакиев понял, что в эту минуту доктор его презирает. «Если выживет — будет ненавидеть меня всю жизнь», — подумал он и вышел в коридор к телефону. Позвонил в околийское управление и приказал послать конных полицейских, чтобы обыскали всю местность к югу от города, где, по его предположению, могли скрыться убийцы, и хорошенько следить за вокзалом.

— Следствие буду вести я и самым строгим образом потребую выполнения моих приказаний. Разбудите пристава, пусть ждет меня в управлении, — сказал он и хотел было вернуться в кабинет, но дверь оказалась запертой. Александр Христакиев постучал. Открыл ему Кантарджиев, только что прошедший через парадную дверь.

Отец его диктовал, а судья записывал завещание. С правой стороны от него сидел хаджи Драган, положив руки на два бязевых мешочка. Дверцы письменного стола были раскрыты, на нем лежали ценные бумаги, банкноты, пачки писем.

— Читал ищу — для покупки рояля и на ремонт сцены — сто тысяч, — диктовал старший Христакиев.

— Пересчитайте золото, нужно указать количество монет, — сказал судья.

Хаджи Драган развязал один из мешочков и высыпал монеты на стол. Золото мягко зазвенело. Старик начал считать монеты, складывая их столбиками. Никола ему помогал. Кантарджиев и оба врача следили за счетом.

Судья взглянул на золото и зажмурил глаза, словно хотел предохранить себя от его блеска. В глазах Кантарджиева появилось смущение, лицо его выразило что-то вроде сожаления и скорби. Молодой врач кривил губы и хмурил сросшиеся брови. Даже доктор Кортушков, до сих пор спокойный и безразличный, пошевелился на стуле и вздохнул. Запись шла медленно — судья часто не понимал, что ему диктуют.

Вдруг кто-то стукнул в дверь, ведущую в приемную, завертел ручку. Судья строго спросил:

— Кто там?

За дверью послышался отчаянный крик служанки, запертой полицейским. Все переглянулись, но никто ничего не сказал. Фельдшер, которого выставили из кабинета, беспокойно шагал под навесом.

— На электростанцию сколько? Не спешите, оставьте свободное место. — Хрипловатый бас старшего Христакиева держал всех настороже. Всем хотелось узнать, в какой же сумме исчисляется богатство Янакиева.

— Мы еще не считали в другом мешочке. В этом — семьдесят наполеондоров, десять турецких лир и пятнадцать махмудие, [77] Махмудие — старинная золотая турецкая монета с изображением султана Махмуда 11 (1784–1839). — сказал Никола. Он с отцом торопливо пересчитывал остальные монеты.

— Две тысячи восемьсот или девятьсот, — простонал Янакиев.

— На колонию, доктор?

— Двести тысяч…

— Пишите: на электростанцию — в золоте, облигациях и банкнотах — четыреста тысяч, — диктовал старший Христакиев, раздувая щеки и собирая на лбу кожу в глубокие складки.

Янакиев крутил головой по подушке и все громче стонал. Кисть его Дравой руки поднялась.

— Вы забыли моего фельдшера. Спиридонову, Спиридонову пятьдесят тысяч. Служанке столько же. Двоюродным сестрам — что там полагается самое малое по закону от имущества и остального…