Эмилиян Станев - Иван Кондарев

— Ничего такого не заметил.

— В городе есть один бывший офицер, который сейчас учится в Софии. Его фамилия Корфонозов. Вы, наверно, его знаете?

— Нет, не знаю. Я не очень интересуюсь людьми.

— Вы пишете вашей приятельнице, что узнали одну страшную тайну, и дальше в письме говорите, что знаете, чем руководствовался убийца. Вот я сейчас вам прочту эти строчки: «Поверьте мне, не знаю, сможете ли вы это понять, но этот страшный человек мне дорог, я пожалел его и жалею до сих пор. Как ужасна человеческая душа!» И дальше: «…руководило им великое заблуждение человеческого ума, возникшее от его бессилия перед бесконечной и, может быть, бесцельной трагедией жизни…» — и так далее. Объясните мне, что это за страшная тайна, которую вы узнали? — Христакиев задал этот вопрос так, словно он не имел ничего общего с остальными.

Но Кольо еще в участке вспомнил об этих строчках, которые могли уличить его в том, что он знает убийцу. Пармаков, со свойственной ему прямолинейностью и простотой, тоже обратил на них внимание и особенно на слово «узнал», но на него никакого впечатления не произвело «заблуждение, которое руководило убийцей», — слова, не ускользнувшие от внимания Христакиева.

— Тайна как раз в этом — в людях, то есть в человеческой душе, — ответил Кольо, не глядя на своего мучителя.

Пристав сердито сверкнул глазами и возмущенно звякнул саблей.

— Значит, целиком литературная тайна! — смеясь, сказал Христакиев. — И от этой литературной тайны вы страдаете как соучастник убийцы? Как это понять? В переносном смысле или вы действительно соучастник? Я вам прочту закон о соучастии — он считает соучастником каждого, кто способствует сокрытию преступления. Известно вам это?

— Да, но я вовсе не соучастник.

— Господин следователь, это из-за него произошел на прошлом месяце скандал с офицерами в городском саду, — заметил пристав. — Он главарь целой банды бездельников.

— Мы разберемся, лжет он или нет. Отец у него умный и уважаемый человек, да и он сам, как юноша серьезный, не захочет, чтобы мы испортили ему будущее нежелательными мерами.

Эта угроза не смутила Кольо. Напротив, слова Христакиева были слишком прозрачны и раскрывали его тайные намерения и коварную любезность. Раз он называет его отца умным, он или издевается над ним, или сам в душе настоящий Фохт. Это возмутило юношу. Он стоял неподвижно, не отрывая глаз от пола, а суровое и презрительное выражение его лица явственно говорило, что больше он не скажет ни слова.

К величайшему удивлению пристава, Христакиев велел Кольо подписаться под протоколом допроса и отпустил его домой. Он был очень доволен показаниями гимназиста. Фуражку можно считать доказательством против Корфонозова, как и утверждение Кольо, что убийца был высоким. Пока ему этого довольно. Все же Христакиев не мог не беспокоиться. Возможно, что пристав прав. По всему видно, мальчишка знает, кто убийца. Это впечатление само собой возникало из его ответов и особенно из письма. Христакиев тотчас же взял себя в руки и равнодушным тоном заявил приставу, который, стоя посреди кабинета, смотрел на него с недоумением:

— Этого мальчишку мы допросим еще раз. Сейчас неудобно и нетактично его мучить. Если он знает, кто убийца, то рано или поздно проговорится. Так будет лучше.

Пармаков щелкнул каблуками, поднес руку к козырьку и вышел. Христакиев долго не мог забыть выражение его глаз. Пристав первый раз в жизни взглянул на него с недоверием. Даже в походке его Христакиев почувствовал недовольство. «Баран, — сказал он про себя. — Во что бы то ни стало хочет выручить своего бывшего командира. Вот что значит иметь дело с человеком простым и чересчур чистосердечным…»

Из кабинета Христакиева Кольо вышел с тревогой на душе. Он не верил, что все закончится этим разговором, и ожидал новых неприятностей. Христакиев был слишком хитер, Кольо не мог разгадать его намерений, не мог понять, почему следователь отпустил его так быстро и не приказал приставу запереть его в участке… «Будут судить, — думал он. — Раз уж попался к ним на крючок, так легко мне не отделаться». Ему казалось, что Христакиев выпускает его, как кошка мышонка, чтобы получить удовольствие еще раз прыгнуть на него. Вместе с тем юношу мучили и другие, не менее беспокойные мысли. Знает ли пристав, кто убийца? И если он уже подозревает Анастасия, не должен ли он, Кольо Рачиков, как можно скорей предупредить анархиста о грозящей опасности? Ну а вдруг Сиров подумает, что именно он, Кольо, выдал его полиции? Пытаясь найти ответ на все эти вопросы, Кольо решил, что лучше всего на всякий случай предупредить анархиста, но никак не мог найти способ привести эту мысль в исполнение. Лично сказать Анастасию, что он его видел, было невозможно, анархист начнет его подозревать и следить за ним, особенно теперь, после допроса в полиции. Написать ему анонимное письмо и отправить по почте казалось самым разумным, но, обсудив со всех сторон этот способ, Кольо решил, что он тоже достаточно неудобен. Письмо может испугать Анастасия, заставить его покинуть город, а это навлечет на него еще большее подозрение. Хотя ни в участке, ни у следователя не было произнесено имя анархиста, Кольо боялся, что в полиции знают, кто убийца, или по крайней мере близки к тому, чтобы установить это. С другой стороны, вставал вопрос о Кондареве и его товарище. За обедом Тотьо Рачиков рассказывал, что убийцы доктора схвачены, и Кольо с удивлением узнал, что это какой-то Корфонозов и учитель Кондарев. Тогда он очень быстро успокоил себя тем, что раз эти двое невиновны, то их подержат некоторое время в полиции и выпустят, но теперь это не могло его успокоить. В смятенном мозгу юноши вспыхнуло еще более ужасное подозрение: не связаны ли эти двое с Анастасием и не сообщники ли они анархиста? И хотя Кольо был вполне уверен, что Кондарев и его товарищ вовсе не те двое неизвестных, что пробежали тогда мимо него по улице, теперь он стал в этом сомневаться. От всего этого голова у него пылала, путались мысли. Кольо не был малодушным и не так легко дал втянуть себя в водоворот соображений и догадок, но он чувствовал острую необходимоеть как можно скорей успокоиться и принять твердое решение. Посоветоваться с кем-нибудь из товарищей было и опасно и бессмысленно. Ни Лальо Ганкин, ни «преторианцы» не могли ему помочь, да им ни в коем случае и нельзя было доверить такую тайну. Уединиться где-нибудь на природе и там все обдумать как-то не хотелось. Даже природа сейчас отодвинулась на второй план. На лоне природы Кольо любил мечтать, утешался ее красотой, но тут все было иначе. Зоино коварство (это она заварила кашу, проклятая!) все еще жгло его сердце, но после допроса его горе несколько утихло перед новыми тревогами, и совершенно незачем было обращаться к природе за утешением.