Эмилиян Станев - Иван Кондарев

Георгиев торжественно изрек все это, не давая юноше прийти в себя. Кольо не ожидал, что учитель, которого он так уважал, встретит его признание именно таким образом, и уже сожалел о том, что пришел. Георгиев зашагал по комнате.

— Об этом я и думал, когда ты пришел, даже спать не мог после обеда. Еще утром, услышав об убийстве, я вспомнил о его бесстыдном заявлении, и подозрение угнездилось в моем мозгу,* словно ворона. Это он! Он и никто другой! Расскажи мне, мой мальчик, расскажи всю правду, потому что и мое сердце обливается кровью, и моя гражданская совесть уже заговорила.

— Да в чем признаваться-то? Убийца действительно был похож на Сирова, но я не очень уверен, — сказал Кольо, вертясь как на иголках, пораженный суровостью Георгиева и все еще надеясь, что все кончится общими сожалениями о заблудшем Анастасии.

Георгиев смотрел на него повелительно.

— Лжешь, лжешь! Ты растерян, ты хитришь, я вижу. Ах, как знаю я вас, молодежь! Выходцы из села, я всегда говорил это, потому что в этом-то и беда, главная беда всего нашего народа. Пусть некоторые славословят крестьян болгарских, трудолюбивых, не знаю уж еще каких, пусть славословят их сколько хотят, но они не понимают главного, существенного. Крестьянин хорош, пока он пашет землю, но, став горожанином, он, может быть, только в третьем поколении цивилизуется, приобретет хоть немного гражданского сознания и перестанет мыслить, как бай Ганю! Но этого мало, за ним не стоит история, да он и ломаного гроша не даст за свою историю, которая к тому же и жалка. Крестьянин прислушивается к истории одним ухом только для того, чтобы закрутить ус и сказать: «Да, были у нас и Крум Грозный, и Симеон Великий». [92] Крум — хан Первого болгарского царства (803?-814), значительно расширивший его территорию в войнах с аварами и византийцами. Симеон Великий — князь с 893 г. и царь (919–927) Первого болгарского царства. В его правление Болгария добилась наибольшего территориального расширения и могущества, значительного развития культуры — «золотой век Симеона». А его образованные сыновья отрекутся и от этого — подавай им памятники, книги, церкви и города. Они прочтут историю других больших народов и, окончательно презрев свою собственную, станут смеяться над ней и говорить: «Кирилл и Мефодий — ценности воображаемые», как говорил и этот висельник Анастасий. И тогда они хватаются за великие идеи, за политику, за самые крайние взгляды. Потому что нет у них под ногами почвы, а верить во что-то надо… Вы, молодые, все такие, но и мы были не лучше, хоть и учились в Европе, хоть и лиценциаты! Я только теперь начинаю отдавать себе отчет во всем. Нет, так дальше продолжаться не может! И слушай, мальчик, умный человек должен учить людей здравому смыслу. Даже если оставить в стороне мораль, здравый смысл оставить в стороне нельзя. Раз ты уверен, что это был Анастасий, ты должен сказать об этом следователю, должен выполнить свой гражданский долг. Пора, мой мальчик, пора уже и нам стать гражданами своей страны!

Георгиев произнес эту тираду с необыкновенным волнением, и в глазах его блеснула влага. Козья бородка учителя дрожала, он все время теребил ее, расхаживая взад — вперед по комнате, и наконец, остановившись перед юношей, угрожающе поднял палец.

— Мы все должны осознать это и как можно скорее! Образование ничего не стоит, если за ним не стоит воспитание. Нужно остановить это безумие, эти грабежи, прекратить страдания народа!

— Но я вовсе не уверен, господин Георгиев, что это был бай Анастасий, и не могу сказать… Как так я выдам… то есть оклевещу человека, когда я совсем не уверен! — ответил Кольо, смущенный неожиданным приказанием учителя.

— Не уверен? Не верю, хотя очень бы хотел, чтоб это был не он. Потому что если это не он, то совесть моя чиста. Я принимал его у себя дома как друга, спорил с ним, пытался вразумить. Но если ты уверен, что это он, ты должен сказать правду, потому что вместо него арестованы два невинных человека.

Кольо твердо решил молчать и как можно скорее улизнуть, чтобы не сказать еще чего-нибудь лишнего. «Почему он так разошелся? Совесть мучает или просто захотелось произнести речь?»- думал он, разочарованный и обиженный. Из кабинета Христакиева он вышел около шести часов вечера, а теперь шел уже восьмой и в комнате стало сумрачно. Жена учителя разговаривала во дворе с соседкой. Проехала по улице телега, наполнив весь дом грохотом. Георгиев все ходил и ходил по комнате, не переставая говорить, но Кольо его не слушал. Тоска и тревога охватили его с новой силой. «Надо было говорить только то, что я сказал у следователя, и больше ни слова», — ругал он себя, выжидая удобный момент, чтобы уйти.

Но тут стукнула калитка, со двора донеслись шаги. Кто-то протопал по коридорчику, и не успел Кольо подумать, кто бы это мог быть, как в комнату вошел сам Анастасий.

Впрочем, он не вошел, а остановился на пороге, не выпуская из рук дверной ручки. Видимо, присутствие гимназиста неприятно удивило его, потому что Анастасий уставился на юношу, забыв даже поздороваться. Из-под черной широкополой шляпы странно и зло сверкнули его измученные глаза. Но уже в следующую секунду враждебное выражение сменилось молящим и даже жалким. Такая же неуверенная и жалкая улыбка искривила губы. Этот взгляд и улыбка настолько поразили Кольо, что по телу его пробежала дрожь.

Постояв в нерешительности и глядя то на Кольо, то на не менее смущенного учителя, Анастасий усмехнулся, и зубы его блеснули.

— Смотрю, у вас темно, а вы, оказывается, сидите себе без света и разговариваете. А я шел — дай, думаю, загляну, просто так, по дороге…

— Да вот, беседуем с молодым человеком. Входи, — сказал учитель, не двигаясь с места.

— Я садиться не буду, я просто так, книгу какую — нибудь попросить. Взял сегодня у Сандева одну, а она оказалась драмой, я и вернул ее. Хвораю вот со вчерашнего дня, надо бы лежать, да не привык я раскисать. А вы о чем — о «Дурных пастырях» [93] пьеса французского писателя Октава Мирбо (1848–1917), в которой доказывается, что смысл политической борьбы в торжестве исключительной личности, противостоящей серой отсталой массе. или о «Синагоге Сатаны»? [94] «Синагога сатаны» — роман С. Пшибышевского (1897).

— Да нет, разговариваем об обычных вещах. — Учитель положил руку на спинку стула, но предложить его гостю не решился. Он даже отшатнулся, когда Анастасий направился к нему и уселся в углу на миндере.

— Тогда я посижу немного. Что делать, трясет меня всего.

Кольо показалось, что Анастасий вот-вот ему подмигнет.

— Мне всегда становится весело, когда меня лихорадит. Закутаешься, холодно, потом согреешься и, словно во время дождя или бури, начинаешь думать: делать все равно нечего, дай-ка я высплюсь! — Анастасий положил на скамью шляпу.