Наоми Френкель - Дом Леви

Гейнц ускоряет движение, и господин Леви не жалуется на тряску. И вот, уже асфальтированные улицы стелются им навстречу. И по сторонам дома, окруженные огородами, огражденные черными заборами. На перекрестке стоит продавец сосисок за круглым и блестящим баком. Это улица, ведущая на площадь и к озеру, над которым кружат стаи ворон.

– Приехали домой, – провозглашает Гейнц, словно он вернулся с дальнего путешествия, полного приключений.

Боясь услышать упреки Фриды, все трое, таясь, заходят в салон, и расходятся, кивая друг другу.

Гейнц поднимается на второй этаж. Из ванной доносится звук текущей воды и смех девиц. У дверей в комнату Эдит лежит Эсперанто: знак, того, что она дремлет. На фаянсовой чаше повешена белая шелковая шляпа Франца. Из комнаты Бумбы доносятся странные звуки, будто кто-то пилит и рубит. Бумба проделывает одну из своих операций. Школьный ранец брошен около стула. Вещи разбросаны по маленькому столику и стульям. Атмосфера небрежности и беспечности – по всему пространству этажа. Гейнц открывает свою комнату и застывает: на его кровати лежит Иоанна.

– Что ты тут делаешь, Труллия? – радуется Гейнц при виде сестренки. Он любит ее и ведет с ней беседы, как со взрослой. «Труллия», от слова «тру-ла-ла» – он дал ей эту кличку, означающую особую к ней приязнь.

– Что ты делаешь в моей постели?

– В твоей комнате запах алкоголя, – хмурится Иоанна в сторону Гейнца. Он убирает почти пустую бутылку от коньяка, стоящую на ночном столике.

– Где ты пропадал столько времени?

– Не будь со мной такой строгой, улыбнись немного. Улыбнись, Труллия.

– Где ты был?

– На фабрике, с отцом и дедом.

– Ага, – улыбается Иоанна.

– А теперь расскажи мне, Труллия, что случилось?

– Мне нужен автомобиль назавтра, Гейнц.

– Что, автомобиль? Правильно ли слышу, Труллия? Повтори.

– Ты абсолютно правильно слышишь. Мне необходим автомобиль.

– Но зачем? И ты уже начинаешь… – Гейнц громко смеется.

– Это не смешно, Гейнц. Я должна поехать к своему другу, а это далеко. Там, около улицы со странным запахом. Ты помнишь?

– А, к твоему Саулу? Может, лучше, чтобы он явился сюда?

– Нет, я должна с ним пойти.

– Куда?

– В его Движение.

– Какое Движение?

– Всемирное еврейское сионистское халуцианское Движение скаутов.

– Как? Повтори.

– Это неважно. Ты подвезешь меня туда? Да или нет?

– И что тебе нужно в этом Движении?

– Я должна задать там несколько вопросов.

– И чтобы задать несколько вопросов, ты должна ехать так далеко?

Может, я смогу ответить тебе на эти вопросы, Труллия?

– Нет. В еврейских делах ты разбираешься мало.

– Это верно, Труллия, в еврейских делах я разбираюсь раз от разу все меньше и меньше.

– Если так, то ты везешь меня?

– Повезу тебя туда, Труллия, – гладит Гейнц взлохмаченные волосы сестренки, – там у тебя будет много друзей и подруг твоего возраста… и… приходи с компанией еврейских детей.

– Я приду вечером, еще раз тебе напомнить. Ты можешь забыть.

– Нет, Иоанна, радостные вещи не забывают. Может, возьмешь туда и Бумбу?

– Бумбу? – обиженно говорит Иоанна. – Бумба слишком мал.

– Гейнц! Гейнц! Где Гейнц? Почему ты не идешь обедать? Что с тобой? Я должна бегать за тобой, как за ребенком?

Дверь распахивается, и Фрида врывается с устрашающе сердитым лицом. Гейнц бежит ей навстречу, обнимает и целует.

– Что с тобой? – изумляется Фрида. – Ты болен?

– Ты чудесна, моя старушка. Ты и еще раз ты. Пошли, – Гейнц берет Фриду под руку, – пошли, я поем у тебя в кухне. Там, у тебя, тепло и хорошо. И я голоден, Фрида, голоден, как волк.

– Ты сумасшедший, – улыбается Фрида, – когда еще вытирала тебе, малышу, нос, уже тогда я говорила, что ты сумасшедший.

В Берлине идет снег. Беззвучно падают белые хлопья, покрывая за ночь улицы. Утром жители столицы открывают глаза, и вот – неожиданно перед ними – белый праздник. Вскоре белизна на шоссе превращается в грязную коричневую жижицу под колесами машин, а на тротуарах хрустит наледь под ногами прохожих. И только на высотах города – крышах и деревьях – накапливается снег и сверкает белизной над головами идущих, и на электрических проводах стелются тонкие снежные полоски.

Скамья увенчана белым воротником. Дети вылепили снеговика между липовыми деревьями, на лысые вершины которых выскочила седина, удлинили нос морковкой, сделали ему брови из картофельной шелухи, напялили на голову кепку. Двумя угольками, которые вставили ему вместо глаз, он уставился в переулок. Снег белый, уголь черный, холод сильный, уголь – дорогой. Блажен тот, кто успел им запастись.

Стекла домов в переулке – как остекленевшие глаза мертвеца на загримированном лице. Газовые фонари единственные принарядились в береты чистейшей белизны. Воробьи суетятся вокруг них, словно прося, как милостыни, тепла от этих фонарей, стоящих пустыми и холодными в свете дня. А вокруг белого воротника скамьи дети играют в снежки.

На углу переулка, Мина протягивает в окошко киоска газеты прохожим. Отто еще в тюрьме. Из снега на крыше киоска торчит шест, который туда пристроил Отто для красного флага, вывешиваемого им в день Первого мая. Теперь он был подобен мачте тонущего корабля. В киоске, среди щеток и баночек, лежат тонкие золотые ленты, изготовленные Миной к близящемуся празднику Рождества. Стоит она, с головой укутанной шерстяной серой шалью, закрывающей лоб и щеки, только открыты рот и глаза, следящие за покупателями.

– Люди, остановитесь! Покупайте газету «Красное знамя»! Новости о забастовке!

Холод пробирает до костей. Ноги Мины обернуты старой газетой, потому она обула старые ботинки Отто, стучит ими один о другой и топчется на месте.

– Люди, остановитесь… Люди!

Но сегодня никто не подходит. Скоро Рождество. Берлин расцвечен окнами витрин, бумажными звездами, золотыми и серебряными лентами, цветными стеклянными шарами, хлопьями снега из ваты. Ангелы расправляют крылья во всех витринах. Три ангела гордо шагают среди метел и баночек обувной мази, святая Мария обнимает младенца на фоне роскошного галстука, рекламируемого к празднику, новорожденный Иисус лежит в золотой колыбельке между бутылок вина, конфет и игрушек. «С радостным праздником Рождества!» – несутся поздравления из окон витрин. А при входе на Александрплац, на стене гигантского универмага – огромная кукла святого Николая-чудотворца, с седой бородой, большим животом и толстыми белыми бровями. Борода его спускается ниже колен, шапка оторочена звездами и за спиной колоссальных размеров мешок, набитый подарками, которыми бородатый и пузатый Рупрехт намеревается щедро оделить сынов человеческих.