Наоми Френкель - Дом Леви

Господин Леви доходит до статуи жабы и вдруг останавливается, словно желая передохнуть.

– Я передумал, – говорит он, возвращая связку ключей Гейнцу, – пройдусь и я по фабрике.

– Почему бы нет, – обрадовался дед, – пройдешься с нами.

Гейнц молчит и прячет ключи в карман.

У фабрики четверо ворот, широких, на стальных столбах. Запирают ворота тяжелые замки. Гейнц пытается открыть замок от входных ворот. Дед отдает посох господину Леви и идет на помощь Гейнцу. Каждый со своей стороны оттягивает створки тяжелых ворот.

Зайдя в большой черный зал, дед тут же сбрасывает шубу, свитер, и все это, вместе с посохом и шапкой, швыряет на железную вагонетку. Дед привычен к тому, что в литейном цеху сильная жара, и не хочет чувствовать, что воздух охладился, и вокруг плавильных печей носятся воробьи.

– Ты погляди на это! – сердито указывает дед на большую лужу железа, вытекшую из печи прямо на песок и затвердевшей на земле.

«Вина «Хейни пустого места», – думает про себя Гейнц, – это он отвечает за плавильные печи. Он это сделал».

– Это диверсия! – постановляет дед. – Преступная диверсия! Ты должен отдать под суд литейщика, ответственного за печи! В мое время такой субчик не переступил бы больше порог моей фабрики. Его надо уволить немедленно!

– Нет, дед, вероятнее всего, я этого не сделаю.

– Почему нет? Почему? – сердится дед. – В мое время рабочие не осмелились бы сделать такое.

«Кровь и железо, – быстро соображает господин Леви, – железо было его, а кровь – моя».

Господин Леви заходится в долгом и тяжелом кашле. Дед стучит по его спине и с тревогой смотрит ему в лицо, искривленное от кашля.

– Это пыль, Артур, – бормочет дед, – пыль, которая садится на легкие.

– Что ты там делаешь, Гейнц? – кричит дед.

Гейнц смотрит на холодные печи и видит перед собой Хейни, и тяжелая железная болванка вертится между его пальцами, как спичка. Это он открыл заслонку печи и вылил железо на землю. Смеялся Хейни среди огненной пляски пламени и облаков пара, а затем побежал во двор, чтобы взобраться на грузовик, заменяющий сцену. Гейнц прислушивается к тяжелому кашлю отца. «Процент литейщиков, болеющих туберкулезом, пугающе высок. А Хейни здоров, как бык, и никакой туберкулез его не берет».

– Гейнц, что ты там делаешь, я спрашиваю тебя? – сердится дед.

– Иди сюда, дед, покажу тебе новшества, которые я внес.

Дед идет за внуком. Господин Леви не присоединяется к ним. Взгляд его прикован к огромному подъемному крану. Кабина крановщика пуста. «В дни отца крана этого не было, Я его ввел сюда. Это мое новшество. В дни отца литейщики везли потоки огня на маленьких железных тачках. Суетились под этим продымленным и закопченным навесом, с красными глазами, серой кожей, рты широко раскрыты, брови обожжены, и земля пылала под их ногами. Огонь поедал их живыми. А туберкулез… да, туберкулез тут, в этом кипящем котле, пожинал жатву в избытке. Что я вдруг напал сегодня на тему туберкулеза? В те дни я был здоровым и крепким парнем. Альфред, мой брат, даже не ступал ногой в литейный цех. Всегда останавливался на входе, боясь огня и копоти. Я был смелым парнем, и крутился здесь с отцом, который воспринимался между этими закопченными фигурами, как владыка ада. Отца рабочие сильно уважали. Уже при входе обувь его покрывалась слоем пыли, он сбрасывал пальто, оттягивал галстук, закатывал рукава, и в белой рубахе, которая тут же чернела, с рыжими своими волосами, которые покрывались копотью, выглядел, как один из окружающих его рабочих.

«Отец любил это царство огня, не гнушался доводить до черноты руки, и вместе с тем, чувствовать себя хозяином, повелителем царства теней, в котором черти и духи прислуживают и беспрекословно подчиняются ему. И я юношей тянулся за ним, полный удивления и восхищения им. У входа ждал меня мой напуганный брат Альфред, а дома – мать, которая делала мне выговор за грязную одежду. Ночами снились мне страшные сны о пламени ада».

Господин Леви посмеивается и поигрывает цепями крана. «Кран этот я ввел на фабрику. Но я не похож на отца. Никогда не воспринимался рабочими, как хозяин. Таким я воспринимался только в конторе, господином в кресле, в распоряжении которого были батальоны мастеров и инженеров, и они учились у меня умению ощущать душу стали. Если отец родился быть хозяином, господином, я родился быть господином, душа которого мучилась от того, что надо быть господином. Этот кран спасал рабочих намного больше, чем спасти их могли упорядоченные правила безопасности фирмы. Сегодня техника связана с гуманизмом, а не реформами на бумаге. И Гейнц перегнал меня: много новшеств внес в фабричное производство. Сын мой, который ни во что не верит, намного облегчил труд и самочувствие рабочих. Я много размышлял, много планировал на будущее – и мало сделал. Сын мой старается много сделать. Странное дело, как в головах этих молодых людей все течет по узкому руслу их личной жизни и жизни семьи. Мы развивали мечту о великом человеческом обществе, и не сумели передать эту мечту нашим сыновьям».

Господин Леви смотрит на деда и Гейнца, стоящих у конвейера. Его ввел на фабрике Гейнц, и сейчас объясняет деду секрет его действия, и лицо его воодушевлено. И дед воодушевлен, хлопает внука по плечу в знак признания.

«Гейнц продолжает дело жизни деда. Он его настоящий наследник. Мне и моим мечтам легко было это перескакивать. Я был колеблющимся, слабым звеном в цепи поколений. Мне надо вернуться в Давос. Со спокойной душой я могу вернуться туда».

– Дед, – говорит Гейнц, – в моих планах вообще разрушить эту темную чертову нору. Сегодня, дед, строят обширные литейные цеха, открытые свету и воздуху. Я бы уже начал строить, если бы не эти дни.

– Какие дни?

– Дни, дед, очень тяжелые, и неизвестно, что родит завтрашний день.

– Чепуха! – гремит дед, – ты всегда с твоими этими днями.

Воробьи летают вокруг печей. Орудия производства заброшены, копоть, как траурное покрывало. Ноги господина Леви подгибаются, и он опирается о серые цепи крана.

– Что случилось, Артур, ты себя плохо чувствуешь?

– Это пыль, отец. Много здесь пыли. Я пойду…

– Мы тоже пойдем. Нет причины оставаться здесь.

Снаружи усилился ветер. Как обрывки свитков, летают клочья тумана вокруг терриконов железа и кокса, вокруг труб и стального помоста, вокруг замершей под ним черной стальной кувалды, словно ожидающей чего-то в будущем.

«Дед, отец и я не приехали сюда сунуть наши шеи под кувалду, – думает Гейнц, – кувалда ожидает будущего. Господина Функе она ожидает…»

– Гейнц! – задерживается дед, ожидая внука. – Гейнц, ты должен рабочего, ответственного за печи, уволить. Слышишь? Не держат на фабрике бунтовщиков такого рода.