Галина Аудерская - Королева Бона. Дракон в гербе

— Запрещаю!.. Скажите дочерям моим и дворянам, что я не признаю этого брака. Запрещаю говорить о нем…

— Скажу всенепременно, — обещала Бона. — Будем возражать до тех пор, пока он не разорвет эти узы.

— Только разорвет ли? Он упрям, как Ягеллоны и Сфорцы, вместе взятые… — прошептал король.

В последние дни король совсем ослабел, а в великую пятницу, причастившись, лежал молча, слабый и недвижимый. Королева не отходила от него ни на минуту, бодрствуя возле ложа больного даже ночью. В первый же день пасхальных праздников наступило значительное ухудшение, поэтому Вольский немедля отправил еще одного гонца в Вильну, а сам тотчас же вернулся в королевскую опочивальню, где рядом с Боной стояли на коленях принцессы Зофья, Анна и Катажина. В комнате толпились придворные, поближе, окружив королевскую семью, теснились вельможи из королевского Совета. Все они вглядывались в старое, бледное лицо своего повелителя, ждали от него последних приказаний, последних слов. И вдруг на замковой башне зазвонил «Сигизмунд». Он звонил отчетливо, его низкий голос доходил до самых отдаленных уголков города, замка, вавельского собора.

Король открыл потухшие глаза. Минутку вслушивался в триумфальный звон колокола, а потом сказал тихо, но очень внятно:

— Благодарю тебя, господи… За то, что в последний час моей жизни ты дал услышать мне голос моего колокола. Это он… Зовет меня. Зовет в день воскресения.

Бона припала к его бледным, сложенным как для молитвы рукам.

— Нет! Нет! Вы с таким терпением и мужеством переносили все трудности вашей жизни. Одолеете и эту хворь…

— Последнюю… — возразил он.

— Нет! Медики не теряют надежды. Вы еще поправитесь, силы к вам вернутся!

— Увы, слишком поздно… — прошептал король.

— Умоляю вас… — просила королева со слезами на глазах. — Не покидайте меня. Как мне без вас? Ваше величество…

Но он говорил уже не с ней и не о ней.

— Я уже не услышу пасхальной аллилуйи… Она будет без меня. Как это странно. С завтрашнего дня все будут без меня. Без меня. — Он закрыл глаза и еще раз чуть слышно прошептал: — Без меня…

Один из придворных подал королеве горящую свечу, она взяла ее дрожащей рукой и держала так, чтобы король мог ее видеть. В покоях было тихо, только колокол на башне гудел все сильнее. Король снова открыл глаза и долго вглядывался в пламя свечи. Потом веки его смежились, рука бессильно свесилась с постели.

Последний сын Казимира Ягеллончика окончил свой земной путь…

В замковой башне приспустили черный стяг, а вскоре еще один флаг приспустили за каменной стеной замка, у ворот. Черным трауром Вавель отмечал кончину короля, который любил мир, был ко всем добр, при чужих дворах, по всей Европе, с любовью произносилось его имя.

Королева Бона отошла от окна, где долго стояла, вглядываясь в черный стяг, вестник смерти. Ее уже отяжелевшая фигура на фоне пестрой обивки стен казалась еще одним черным пятном, еще темнее казались и ее бархатистые глаза на побледневшем лице. Она хлопнула в ладоши, и на пороге тотчас же появилась Сусанна Мышковская.

— Заждалась, наверное, но теперь можешь подойти. Ты готова? Bene. Тогда садись и пиши. Письмо к венгерской королеве со всеми ее титулами. В конце укажешь: «Вавель, anno Domini 1548».

А теперь начнем: «Пресветлая королева, дорогая дочь наша! Пишем тебе в слезах и плаче, все утешения напрасны, потому что мы оплакиваем сиротство наше. Осиротели мы в тяжкие времена, которые грозят нам новыми ударами. Король теперь свободен от забот, а что нам остается? Наш удел — плач, одиночество и пустота… Мы лишились любимого господина и лучшего из мужей, а Речь Посполитая — доброго, милосердного короля, любящего мир и согласие и готового постоять за веру. В этом горе великом нет слов для утешения…»

Послышался стук в дверь, и, пользуясь привилегиями, данными ему после смерти Алифио, в покои вошел Паппакода.

— Допишем потом, я тебя позову, — сказала Бона Сусанне, а когда она вышла, спросила:

— Вернулся ли кто из гонцов?

— Да.

— Что же они говорят?

— Весть о смерти его величества короля обошла уже все дворы, вызвав всеобщее сочувствие. Вся Европа в трауре.

Бона на минутку поднесла платочек к глазам.

— Я желаю, чтобы похороны были не раньше июля. Ко дню святой Анны сюда успеют приехать короли, князья и все достойные гости. Да и мне время нужно — с сыном повидаться. Что говорит гонец наш из Вильны?

— Говорят, что его величество…

— Кто? — сердито перебила она.

— Молодой король, — поспешно произнес Паппакода, — велел объявить в Литве траур со дня восьмого апреля, но вскоре…

— Что дальше, говори…

— Десятью днями позже созвал в замке литовских вельмож на большой совет и там объявил о своем браке, а также представил им Барбару из Радзивиллов и велел называть ее госпожой и королевой.

Сказал, что никакая сила на свете сих освященных костелом уз расторгнуть не может.

— А они?

— Будто в рот воды набрали. А вечером был торжественный пир в честь…

— Ах, вот как! — воскликнула Бона. — Проклятие! Он всегда готов отложить то, что ему не желанно, а желанное — подавай.

— Тридцатого апреля он отправился в путь. Можно ждать его со дня на день, — добавил Паппакода.

— Один?

— Один. Гонец трех лошадей загнал, чтобы его опередить.

— А что говорят люди? Какие ходят слухи? Пересуды?

— Ах, чего только не говорят… Больше всех супруга пана Горностая злословит. Королю всевозможные пасквили подбрасывали. Все завидуют, все придворные тому браку противятся.

— А мои люди? — спросила Бона, помолчав.

— Тоже против тайных венчаний, кричат, скандалят, злословят. Гонец говорил, что карета молодого короля вся облеплена посланиями, одних эпиграмм сколько! На постое слуги все сдирают и отмывают, да только, чуть отъедут, листков этих еще больше прибавляется.

— Только на его карете? А Радзивиллов не трогают?

— Оба их дворца и стены королевского замка пестрят от наклеек, записок с угрозами да шутками всякими. На смех поднимают короля с его незаконной супругой.

— Не ждали от него такого шага, а потому все теперь и отвернулись. Известно ли, что он сказывал, собираясь в дорогу?

— Да. Заговорила в нем кровь итальянских кондотьеров. Сказал Глебовичу — от королевы-матери я мог бы ожидать любого удара. Да только страха у меня перед нею нет — теперь она никто, она… — начал заикаться Паппакода.

— Слушаю вас, договаривайте, — приказала Бона.

— Теперь она вдовствующая королева, — закончил Паппакода почти шепотом.

— Ну что же, ловко он все это удумал, — сказала Бона ядовито. — Был на Вавеле дракон, да не один, целых два. И король-дитя. А отныне есть и будет один-единственный правитель. Он? Он один?