Гусейнкули Гулам-заде - Гнев. История одной жизни. Книга первая

— Ты, мой, ягненочек… Сердце ты мое… Что с тобой? Почему ты кричишь во сне? — «Нас не творил боджнурдский гончар!» Что это за слова?..

Вот тебе и на! Даже во сне я речи говорю.

— Ничего, мама… Это мне гончар приснился с глиняными горшками.

Мне удалось мало поспать, но чувствую себя бодрым и здоровым. Хочется поскорее узнать, как восприняли статью Арефа боджнурдцы? Выхожу на улицу, прислушиваюсь к разговорам и толкам. Всюду говорят об одном и том же. Даже слова одни и те же:

— Молодцы, миянабадцы! Не побоялись, подняли голос, встали за свои права. Мы — курды, а не кто-нибудь! Мы свое докажем, возьмем свое!..

Но кое-где слышны и другие речи:

— Горе. От этих дикарей-бунтовщиков всего ожидать можно! Только на коленях, с опущенными головами держать их надо. Дай волю — они осквернят и взорвут всю планету!

Знакомые голоса. Смердящий шакалий визг.

День угасал. На окнах боджнурдского дворца желчью разливалось солнце. От неподвижной листвы деревьев пахло удушливой пылью. Кагель сидел за столом в своей комнате и старательно наносил на только полученные по почте листы контурной карты Хорасана города, мелкие населенные пункты, дороги, горные высоты, реки, колодцы. Карту боджнурдского ханства и характеристику местности он готовил для британской миссии. Кагель намеревался поработать сегодня как следует, даже снял гимнастерку, сидел в нательной рубашке. И графин с кипяченой водой лейтенант поставил рядом, чтобы не бегать вниз, полоскать горло от жажды. Он уже втянулся в дело, и тут в дверь постучали. Кагель поморщился, спрятал карту в ящик стола, сказал, чтобы подождали и, натянув гимнастерку, подпоясался ремнем. Затем он подошел к двери и повернул металлическую бляху английского замка.

— Так я и думал, — немножко раздраженно сказал Кагель. пропуская в комнату Лачина, — Разве ты, дьявол, дашь поработать!

Лачин усмехнулся подкупающе. Сегодня он был на редкость элегантен. На нем ладно сидел шикарный бежевый костюм, галстук, желтые лакированные туфли. И причесан был Лачин изысканно, будто жених.

— Вы забыли, господин лейтенант, — сказал он шутливо официальным тоном. — Сегодня вечером нас ждет многоуважаемая Зейнаб-енга,

Ах, да… Правильно, — неохотно согласился Кагель и тут же упрекнул друга: — Неужели тебе не надоели все эти… феи… пери, что ли? У меня от них голова кружится и привкус во рту противный.

— Это не то, о чем ты думаешь, лейтенант! Эта девочка не из тех, — серьезно сказал Лачин. — Думаю и поговорить с ней найдется о чем. Она— воспитанница медресе, и подружки у нее есть, такие же образованные девушки.

— Ну, Лачин, — засмеялся Кагель. — Уж не думаешь ли ты меня женить в своем Хорасане? У меня — невеста в Англии.

— Да нет, что ты! — обрадованно отозвался Лачин. — Просто за компанию…

— Хорошо, Лачин, я согласен.

Спустя полчаса они подъехали на фаэтоне ко двору Зейнаб-енга. Сидевший на скамейке Мансур, при виде господ, хотел было уйти подальше, но Лачин остановил его и приказал доложить о его приезде барыне. Мансур повиновался. Вскоре вышел слуга и повел знатных гостей по аллейке к большому каменному дому, крытому цветной жестью.

Зейнаб-енга встретила Лачина и его друга-офицера не очень приветливо, однако с изысканным тоном и тактом, как и подобает светской женщине. Она пригласила их к столу, служанка — тетушка Хотитджа — подала в позолоченных чашках кофе, шоколадных конфет, и разговор потянулся на самые отвлеченные темы: об Англии, о модах, о лучших блюдах. Кагель охотно отвечал барыне на все ее вопросы, а Лачин сидел и нервничал: ему поскорее хотелось увидеть внучку барыни, Парвин. Зайнаб-енга хорошо понимала, для чего молодой хан напросился в гости: ему хотелось поближе познакомиться с Парвин. Ну. что ж, пусть посмотрит, только не пить ему воды из этого чистого, журчащего родника.

— Милая! — ласковым голосом позвала барыня. — Иди-ка посмотри, кто у нас…

Парвин вышла в простеньком и милом домашней платье, в мягких бархатных туфлях. Она кивнула гостям, зарделась, смутилась и от этого стала еще красивее. У Лачина перехватило дух от этой прелести и нежности во взгляде. Она предстала перед ним очаровательной волшебницей из какой-то очень знакомой сказки. «О боже! — подумал он про себя. — Умереть не жалко за такую. Умру, но все равно она будет моей». Он не сказал этого вслух, но в глазах Лачина Парвин без труда прочитала то, о чем он подумал. Лицо девушки вдруг стало серьезным. Она холодно взглянула на него. Он замешкался и растерянно произнес:

— Ханым, прошу вас, познакомьтесь! Мой друг, из Англии…

Парвин мгновенно улыбнулась, протянула руку. Кагель назвал свою фамилию.

Постепенно налет некоторой официальности улетучился, беседа завязалась оживленная и непринужденная. Компанией, чего Лачин никак не предполагал, завладел лейтенант Кагель. Белое, со вздернутым носом, личико англичанина запылало от вдохновения, глаза игриво заблестели. Кагель, будто на экзамене в колледже, затараторил о значении цивилизации в слаборазвитых странах Востока, о моральной и духовной пище, какой снабжает британская нация темные, малограмотные народы и народности. В качестве примера Кагель назвал офицеров-индусов, получивших образование в Англии и сейчас служащих в британской армии.

— Если б в свое время Британия не вмешалась в отсталую жизнь племен Индии, — утверждал Кагель, — то и по сей день эта страна считалась бы дикой, населенной полудикарями. Была бы такой же провинцией как Хорасан, как вот это — Боджнурдское ханство…

— Что же вам не нравится в Боджнурде, господин? — обиженно спросила Парвин. — Выходит, вы принимаете нас за дикарей или, как вы говорите… полудикарей!

— Парвин, не мешай господину, пусть говорит, — тихо произнесла Зейнаб-енга. — Он же, наверное, знает, о чем лучше с нами говорить. Вот он и говорит…

— Нет, полно, что вы! — горячо возразил Кагель. — Я совершенно не имею в виду таких, как вы, как Сердар, как Лачин и других именитых людей! В какой-то степени вы — общество цивилизованное и стоите гораздо выше многих своих соотечественников. Но и вы, сознайтесь, господа, лишены многих благ, какими, например, пользуется даже средний англичанин. Я имею в виду театр, оперу, кинематограф…

— О, разумеется, — подтвердила сокрушенно Зейнаб-енга. — Всего этого мы лишены. Особенно кинематографа. В Мешхеде, говорят, люди уже смотрят живые картины…

— Ай, ничего особенного, — вставил слово Лачин. — Бегают, прыгают люди на стене, как плоские тени, ничего не поймешь!

Зейнаб-енга и Парвин отнеслись к замечанию Лачина безразлично, даже не взглянули на него, когда он говорил. Лачин насупился, а хозяйка дома тут же предложила англичанину: