Андрей Упит - На грани веков

— Вон Падегова Криша он в пятницу велел Плетюгану полосовать так, чтобы тот три дня не вставал.

— Он смутьян и господ поносил, как и кузнец. Вы ее не слушайте, от нее в имении спасу нет, на всех парней вешается, — попытался вмешаться Холгрен.

Мильда, совсем обезумев, закричала истошным голосом:

— Пес! Оборотень! Мало тебе было Лауковой да Греты! Хотел, чтобы я к тебе пошла постель стелить!

Холгрен только рот раскрыл, Курт затряс его так, что у того зубы лязгнули, потом толкнул к толпе и отер руки о камзол.

— Руки пачкать об этакую погань! Видите, люди, этого негодяя?! А я-то до сих пор мнил, что оставил в Сосновом управляющего!

Эстонец приложил ребром ко рту ладонь.

— Говорите, господин барон, по-немецки, чтобы они не понимали.

— Слышите, люди! Этот негодяй, которого я считал своим управляющим, советует мне говорить по-немецки, чтобы вы не поняли. Но именно поэтому я и хочу говорить так, чтобы вы поняли. Все до последнего! Это нужно и мне, и вам. Так знайте, это величайший мерзавец, какой был когда-нибудь на свете!

— Господин фон Брюммер…

— Придержи язык, когда я говорю! Только сегодня я узнал, что он все время мошенничал, накладывав на вас все новые и новые подати, о которых я ничего не ведал. Никогда я не приказывал ему требовать с вас лишних пять фунтов чесаного льна, и орехов, и коробьев.

— Господин барон, у меня была ваша доверенность.

— Доверенность у тебя была на то, чтобы действовать по справедливости, а не разорять моих людей, превращать их в нищих, которым стыдно встретиться на дороге с людьми из других волостей. За пуру зерна брал с вас две мерки отсыпки. В голодные годы шесть мужиков караулили клети, чтобы умирающий с голоду не взял оттуда горстки.

Где-то в толпе послышался боязливый шепот кучера:

— Барин… не сказывайте…

— Ничего, не бойся, старина. Теперь он больше никого не укусит… В сенокос он гнал вас возить кирпич, хотя замок надо было починить уже давно, и я распорядился, чтобы вы могли ездить за кирпичом в свободное время, зимой на санях. И у вас не хватило соображения послать ко мне двух человек с жалобой. Виттенберг не на краю света.

Мильда закричала, перебивая его:

— Эстонец уже стращал нас: барин жалоб не принимает, кто силком полезет, того сразу в каретник.

— Лжец же он, бессовестный лжец! Я хотел, чтобы вы мне по очереди рассказали, какую обиду он каждому учинил, да боюсь, что вы завалите меня жалобами с головой; так что я задохнусь. Когда же это ты присылал мне по два кошеля талеров, чтобы я мог проигрывать их в карты и проматывать с девками? Отвечай, если ты не самый гнусный лжец в мире!

Холгрен немного подумал, опустив глаза в землю.

— Этого я не говорил. Они сами лгут.

Ключник, видимо, сообразил, что больше бояться не приходится.

— Чего вы отпираетесь, господин управитель? Так вы и сказали Плетюгану, и я там был, и мой Марч. И про два кошеля, и про немецких девок.

— Я верю и без свидетелей, никто из вас не выдумает такой напраслины, какую он здесь возводил на меня. То, что лжец, еще полбеды, но он и вор к тому же. Мои леса он сводит, три года он обжигает кирпич для соседа, три раза в году зерно мелет, муку возит продавать в Ригу — гроша я от этого не видал. Зерно из клетей сам выгребает со старостой и писарем, чтобы ключник не знал, сколько выгребено. Мои закрома пусты, а лошадей еле заставишь бежать, Крысы-де у него все поедают. — Он внезапно замолчал, ударил себя по лбу и рассмеялся недобрым смехом — у людей мурашки от него пробежали. — Люди, люди, видите вы, что творится? Я хотел разобрать ваши жалобы, а выходит, что сам все время жалуюсь. Видите, как этот проходимец превращает своего господина в посмешище перед его же крестьянами?

Эстонец только поглядывал исподлобья, желая, чтобы этот опрометчивый юнец еще больше унизил себя перед толпой лапотников. Курту показалось, что даже нечто вроде ухмылки мелькнуло в злобных глазах этого мерзавца. Он подскочил к нему.

— Ты еще ухмыляешься, негодяй! Самого тебя надо бы в клеть, чтобы подходили все, кого ты мучил, и обламывали о твою спину палки и розги. Для тебя одного мне и впрямь надо было приказать сплести в Германии кнут с гвоздями. Твое счастье: я дал слово, что ворота каретника никогда не раскроются для того, чтобы там истязали людей.

Злобные глаза смотрели все так же. Курт не знал, что означает ухмылка эстонца и что у него в таких случаях на душе. От безудержного гнева и отвращения он плюнул ему прямо в лицо.

Холгрен съежился, рубец на его лбу побагровел. Он утерся рукавом.

— Господин фон Брюммер… вы зашли слишком далеко. Как же я здесь после этого могу распоряжаться людьми?

— Ах, ты еще собираешься оставаться здесь и распоряжаться?! Ни одного дня, ни одного часа я тебя здесь больше не потерплю. Немедленно собирайся и прочь с моих глаз!

Эстонец попытался вскинуть голову. Голос его задрожал.

— Так… значит, теперь вы меня гоните прочь — когда все мое имущество погибло… когда я стал нищим.

— Твое имущество? Что же это ты принес с собой, когда пришел в Сосновое? С тросточкой ты пришел, голь перекатная!

Он выхватил из рук какого-то старика ореховый посошок и сунул его эстонцу.

— На — вот оно твое имущество! Каким пришел, таким и уходишь Убирайся, гадина, прочь!

Эстонец затрясся всем телом, борода его вздернулась вверх.

— А этих поджигателей и разбойников вы даже не пытаетесь схватить? Это преступление, я буду жаловаться властям!

Курт всплеснул руками.

— Люди, как вы думаете? Не подкинуть ли нам его над тем огоньком, чтобы ноги у него поразмялись?

Эстонец быстро посмотрел на дымящееся пепелище на месте своего дома, кинул взгляд на кузнеца, который стоял повесив голову, словно все это время ни разу и не шелохнулся. Вытянулся во весь рост, повернулся и направился мимо толпы.

— Нет, не по дороге!.. Дорога проложена для честных людей! Туда, в лес, как и все бродяги!

Не сказав ни слова, Холгрен повернулся и пошел прочь мимо замка, между рядами кирпичей и начатой постройкой. Казалось, фигура его съежилась, делаясь все меньше и меньше, пока, наконец, не исчезла в ельнике — как раз там, где за несколько дней до этого исчез кузнец Мартынь.

Курт обвел взглядом своих людей. Нет ни признака того, чего он ожидал. Ни малейшей радости, ни одного облегченного вздоха. Некоторые с сомнением, может быть, даже с сожалением поглядели вслед эстонцу, другие стояли угрюмо, повесив головы. Как по открытой книге можно было прочесть на этих лицах: душегуб, мошенник и вор, так-то оно так… Да зато знакомый и привычный. А вот, как знать, что будет теперь? Не появятся ли все же вместо пареных розог плетенные в Неметчине кнуты?.. Проклятый Ян-поляк, неужели же он все-таки окажется прав?