Андрей Упит - На грани веков

У Курта опустились руки и ноги подкосились, земля из-под них начала уходить. Он стиснул зубы, чтобы не выказать бессильного гнева и крайней растерянности. Спокойный, повернулся и пошел в замок. Какой-то словно бы заплаканный увалень в сапогах старого барона убрался с дороги. Сквозь опавший дым послышался протяжный стон — точно крик той совы в первую ночь в Лифляндии у атрадзенской корчмы.

Скорее, скорее прочь от этой бессмыслицы и разрушения!

Наконец, кузнец Мартынь шевельнулся, словно додумав до конца долгую важную мысль. Отстранив мать, нагнулся и поднял Майю на руки. Тело ее еще не совсем закоченело, голова и руки свесились через его плечо, рассыпавшиеся волосы прижались к его щеке.

Старый Марцис кивнул головой.

— Так, сынок, так… Понесем ее домой…

Один башмачок остался на столе. Дарта подняла его, заботливо отерла ладонью, следуя за сыном и не сводя с Майи глаз.

Марцис пошел поодаль, еще раз кивнув головой.

— Так, сынок, так…

Толпа тихо расступилась. Мартынь нес осторожно, глядя под ноги, словно боясь оступиться и разбудить ее.

В верховьях дожди, видимо, были еще сильнее, чем здесь. Даугава вышла из берегов: на этой стороне залила топь, на той — дошла почти до самого Фридрихштадта, который, казалось, спустился почти к самой воде. Два человека стояли там, будто забрели в воду, и вечернее солнце отбрасывало чуть не до середины медлительного потока их косые тени.

В устье атрадзенской мельничной речушки шла водоверть, ивовые ветви мокли в воде, у низкорослого лозняка только верхушки торчали над водой; лишь хорошенько прислушавшись, можно было уловить, как еле-еле шумят творила — воде и падать-то не приходится. Корчмарь не прислушивался к творилам — эка невидаль, у него было занятие поважнее. С паводками даже среди лета в устье заходила рыба, в мутной воде иногда попадался в верши неплохой улов. В это воскресенье корчмарь так разохотился до рыбы, что, подвернув штаны, уже в четвертый раз шлепал по затопленным мосткам к заколу, вытаскивал верши на берег, вытряхивал на траву и снова ставил обратно.

Видно, день был уж очень ясный, на этот раз ничего особенного не попадалось. В траве трепыхалась только одна крупная рыбина да с полдюжины совсем нестоящих щурят. Поэтому и рыбак стал таким рассеянным. Вот он только что забросил обратно вершу, хотя любой мальчишка заметил бы, что в хвосте ее сверкала свернувшаяся плотва. То и дело он поглядывал на ту сторону Даугавы, не то на стоявших на берегу, не то на город, словно чего-то ждал оттуда.

На тропке у самых мостков из тальника внезапно появилась корчмарка — видимо, жидовка, во всяком случае наполовину: черные жесткие патлы волос под завязанным на затылке платком, черные глаза навыкате, темное лицо, крючковатый нос, на голых ногах хоть репу сей.

— Ступай домой, там с водкой приехали.

Корчмарь ничего не ответил, прикрепляя вершу мочалом к заколу, даже головы не повернул. Да корчмарка и не ожидала никакого ответа — очевидно, так уж у них заведено. Собрала рыбу в передник, презрительно скривив губы. Не бог весть какой улов! Корчмарь не спеша вылез на берег. Еще поглядел через реку, дважды махнул рукой, видимо, отгоняя назойливую муху.

Тропка и без того сырая, а в кустах, где топкое место, так и хлюпало, жидкая глина колбасками выдавливалась между пальцами. Видимо, это было очень приятно, корчмарь нарочно искал, где поглубже, жмурил глаза, словно ему щекотали пятки. Длинные усы шевелились, он что-то бормотал про себя.

У коновязи стояли две телеги с огромными бочками. Бочки эти и лошадей корчмарь знал хорошо: приехали берггофские возчики с водкой, сводные братья Бренцисы, большой и малый. Они сидели в корчме, уже успев основательно приложиться к отпущенной на дорогу мерке. Большой, или настоящий, Бренцис с рыжеватой бородой, как всегда болтал без умолку и бахвалился, маленький — Бренчук, на редкость молчаливый, только удивительно белые зубы показывал сквозь свалявшуюся серую паклю бороды. Корчмарь пожал руку старым знакомым.

— В Ригу едете? Сено скошено? Добро. А как жито? Осыплется, пока вернетесь, нынче день-деньской парит, чистое наказание. Нанесет, нанесет дождичка — и опять парит.

— Пускай его парит, у нас не осыплется — у нас двор в лесу, не так, как у даугавцев, на каменье. Там уж наверняка в четверг принялись жать.

— Да, нынче на неделю, а то и на две раньше взялись, чем прошлый год: весна ранняя. Да ежели гонят то на барщину, то в извоз, все равно осыплется.

Бренцис пожал плечами.

— Лепечет, что дитя малое: на барщину! Да мы же водку отряжены возить. Раз в две недели с бочкой в Ригу, день и ночь туда, день обратно — а больше никакой барщины мы с ним не знаем. Так ведь, братан?

Бренчук только сверкнул белыми зубами. Корчмарь перевешивал мерки с крючка на крючок.

— Да, житье у вас воровское, беспечальное. Барон, верно, у вас хороший?

— Да ведь как сказать, кому как. Старый Сиверс был лучше, а только и с молодым жить можно.

— Пороть не велит?

— Пороть? Нет — он сам… Кнут завсегда за голенищем. Где попадешься: на покосе, в поле либо в овине, — отвозит по спине, ежели надо, и кончено. А не так, как в других имениях, где человека, что телку, тянут лупить на конюшню.

— Да не звени ты этими мерками, водку мы сами пьем сколько влезет. Нынче в имении гулянье, и барон — что твое солнышко. «Господин мастер, говорит, налей сегодня этим братцам по целому штофу с собой, а то все равно они его у меня в дороге сами выцедят из бочки…» Налей-ка ты нам лучше по кружке пенного. Прямо язык к глотке прилипает.

Корчмарь нагнулся к бочке, но глазами все равно косил назад.

— Да промочишь ты глотку, не бойся! Так гулянье, говоришь? И большое?

— Вчера было. Половина Видземе — ну, половины, может, и не наберется, но уж больше десятка гостей, верно, было. Одни господа, барыни ни единой. Люди в имении смеются: жениться собирается, что ли? А так он на эти юбки как шальной. Да ведь у господина и дела господские, что там говорить. Жить можно. «Воры вы оба, говорит, но я хоть знаю, сколько вы крадете. Поставлю чужого — кто мне скажет, сколько он отцедит из бочки?»

Корчмарь налил самого лучшего, пена в кружках вздувалась шапкой. Бренчук схватил свою еще нетерпеливее, чем этот болтун.

— И верно ведь: всегда лучше знать, чем не знать. Так вчера у вас было гулянье. А сегодня больше никого?

— Нет, один там еще торчит — такой, как цыган, красногубый, у него под носом только-только еще пробивается. Из Курземе он, что ли.

— Ага! Из Курземе. Ну, и что же это он один?

— Да так просто. Нашему завсегда надо с кем-нибудь опохмелиться.

— Ну, понятно, похмелье — оно не только у господ, у меня тоже, да и у тебя самого, верно, бывает.