Андрей Упит - На грани веков

Скривившись в знакомой всем улыбке, дружелюбно ругнувшись и дав понять, что он пробудет здесь поблизости весь день и от глаз его ничего не ускользнет, Холгрен вернулся к замку. Там к его рукаву припала приземистая бабенка с ореховым батожком в руке. Она повздыхала, точно читая молитву, пошевелила губами и потом начала сыпать словами так быстро, что вначале только отдельные из них можно было разобрать.

— Он ведь у меня хороший муж, чего там говорить… Когда выпьет, правда, дерется, но ведь не так, чтобы уж невтерпеж. Яксиене в Смилтниеках, та порой вся в синяках ходит. И насчет ребят — ну, да барин сам понимает — больно уж охочий. У меня уже трое, и четвертого недолго ждать… Какой ни есть, а все кормилец. Что я одна-то стану делать с тремя ребятами?

— Говори, баба, толком. Кто у тебя муж?

— Клав, милостивый барин, тот самый Сусуров Клав. Барин, поди, еще помнит — четвертый год, как выпороли и выгнали из Вайваров. За пьянство, как же, как же, и за строптивость с господами… упрям бывает, что и говорить, упрям, что твой камень. Барин, голубчик, милостивый, велите его привести в имение, в клеть, коли супротивничать начнет — вожжами повязать, десятка два розог всыпьте, чтоб опомнился. До воскресенья, пока Майю повенчают с Лауковым Тенисом, пока эта дурость у кузнеца Мартыня не пройдет. А то он и Клава моего втянет в погибель. Ведь что этой забубенной головушке — ему вольно беситься да перечить господам. А я что стану делать с четырьмя ребятами, коли Клава моего в тюрьму засадят? Два десятка, барин милостивый, больше не надобно, а то не дай бог покалечат, как старого кузнеца…

Холгрен прислушался.

— Попридержи свое трепало! Что ты там о кузнеце Мартыне мелешь? Был он у вас?

— Как же, как же, барин! Я же про это и толкую. Да не у меня, у Клава моего. Сегодня чуть свет. Позавчера вечером был и сегодня утром опять. Они думают, я сплю, да только, когда хозяйский петух запоет, я завсегда просыпаюсь. Двери у клети прикрыты, а я подслушала. Бормочут, бормочут — да вдруг он как гаркнет: нынче одну шкуру дерут, а когда молодой барии приедет, тогда три станут! Душегубы, говорит, эти господа, невест умыкают. А мой-то: да и хозяйства тоже…

— Мартынь Атауга? Кузнец?

— Да знамое дело, барин, я же все время про то и толкую. А теперь у господ нет той воли, шведские власти стоят за мужиков. Ничего они больше не могут, говорит. Как, мол, те, что под Ригой: имению дубинкой по башке, господам огня подложить…

— Как, как ты сказала?

— Помилуйте, барин, — видно, я оговорилась: может, оно и наоборот было… Всю волость он обегал, всей межидворцев, батраков и бестягольников поднимал — ни один не идет! Тот чешется, будто вши заели, а другой только колом сулится…

— Колом? Так он и сказал?

— Ей же право, барин милостивый! Стану я врать, только что своими ушами слыхала… А мой — и вовсе шальной: уж я-то знаю, кого колом огреть надо бы… Куда ты пойдешь, туда и я… Ходок этакий, когда в доме трое да четвертый того гляди! Будьте уж столь милостивы, барин! Притащите в имение — пусть уж ради меня всыплют ему десятка два, чтоб опомнился! Только бы не покалечить…

— А куда он подевался, твой Клав?

— А куда ему деться — там в клети и дрыхнет. По кирпичи не поеду, говорит, у меня живот болит. Ангелы господни пускай едут… У хозяина-то самого на пятке чирей, прислал малую девчонку…

Управляющий просветлел.

— Ах так, колом они сулят! Добро, добро!

— Сулят, да разве же они посмеют! Будьте уж так милостивы, барин… Уж этот кузнец — как сам нечистый, Может с толку сбить…

Из-за угла дома показалась хозяйка управляющего. Холгрен махнул ей рукой, голос его стал притворно сладким.

— Грета, голубушка, покорми эту женщину.

Грета еле сдержалась, чтобы не уткнуть руки в бока.

— Эту — вот ту?..

— Эту самую. Она издалека шла.

Сыпля слова, что горох, Клавиха вновь припала к рукаву. Управляющий стряхнул ее: к нему уже подходил хромой бородатый старик. Повернулся так, чтобы тому достался другой рукав — Клавиха один уже обмусолила.

— Ну, что ты об этом кузнеце рассказать можешь?

Рукав старик поцеловал, как и бабенка, но в остальном хозяйского достоинства не утратил.

— Видно, господин барин уж и сам все знает?

— Знаю, не знаю, а ты рассказывай.

Старик Силамикелис злобными глазами разыскал сына в толпе у каретника.

— Говорю я сыну: «Ты не езжай к печи, заверни в имение, расскажи. Ты — хозяин, пороть тебя ни разу не пороли, нет тебе дела до этих голодранцев». — «Меня-то не пороли, а отчего брат у меня в могиле?» — «Оттого, говорю, что строптивец и неслух был, не слушал ни отца, ни господ. Лучше скажи, а то еще подумают, что ты заодно с бунтовщиками», — «Не стану, боюсь, как бы не приказали в каретник отвести». — «Тогда я пойду, говорю, мне за мою правду нечего бояться». — «А я не пойду, а то меня кузнец пришибет». — «Тогда я пойду, я голодранцев спокон веку не боялся…» А уж вы, барин, повелите изловить этого беса, а то ни вам, ни нам покоя не будет. В нашей стороне всех бестягольников и батраков обходил.

— А те что? Колом сулят по башке?

— Насчет кола — это я не ведаю. А только бабы с утра, что клушки от коршуна, по дорогам снуют, мужики прячутся по сеновалам да овинам, не смеют и носу высунуть.

— А! Не смеют и нос высунуть! Это хорошо! Это хорошо! Кузнеца того мы, понятно, изловим.

Махнул рукой Плетюгану.

— Налей этому старику большую мерку водки, он рано встал.

Холгрен совсем успокоился. В волости все как надо, чего же еще? По одному, по два бунтовщика и по беглому в каждом имении всегда бывало, ни раньше, ни теперь без этого не обходилось. И кузнец еще сегодня вечером будет в клети связанный. Поймать его надо, во что бы то ни стало, тут этот старый гриб прав.

Приказчик все еще без толку торчал на дороге. Будто глаз во лбу нет, не видит, что ли, что возчики с той стороны волости уже все у каретника? Управляющий позвал его и выругал с удовольствием, от хорошего настроения — как и любой барин, который знает, что гневаться не из-за чего, а делает это больше для порядка и внушения. Позвал Рыжего Берта, велел им обоим отправиться в Сусуры, связать Клава и тотчас привести в имение. Приказчик перепугался, но Рыжий Берт, полный отваги, ушел, гордо перекинув через плечо свое обычное оружие — навозные вилы, а под мышкой зажав новехонькие пеньковые вожжи.

Незадолго до обеда управляющий вновь показался на дворе, отрыгивая после второго завтрака и ковыряя в зубах ногтем мизинца. Дремавшие в тени телег и лошадей возчики вскочили, но он на этот раз возле них долго не задерживался. Направился дальше и сам принялся считать возчиков, которые только что, как улитки, вереницей тянулись к имению. Правильно: двадцать семь душ — девчонка Сусура не в счет.