Илья Сельвинский - О, юность моя!

Шокарев поставил перед Елисеем вазу с виноградом и айвой. Потом долго смущенно тер переносицу, глядя на друга робкими глазами.

— Понимаешь, Леся. Мы с тобой, конечно, недоросли, и не нашего ума это дело. Но сейчас такое время, что... Одним словом, я хочу вмешаться в судьбу моего отца. Не знаю, смогу ли, но хочу. Боюсь, что он совершит не­поправимую ошибку. Ты слышал, что в Германии рево­люция?

— Слышал.

— И что немцы отсюда уходят?

— Слышал и это.

— Но дело в том, что они не просто уходят, а из страха перед большевиками передают Крым своему вра­гу — Антанте. Французы получают базу в Севастополе, англичане — в Керчи. С Кубани двинется Деникин — это уже как бы для России.

Володя с болезненной внимательностью глядел в глаза Елисею.

— Уже сформировано крымское правительство, — продолжал Шокарев. Премьер-министр — Соломон Крым. Так вот, Елисей: моему отцу предлагают портфель министра торговли и промышленности.

— Ну-у? Поздравляю... — протянул было Леська.

— Спасибо. Но я думаю, отцу не стоит влезать в эту историю. А? Как ты скажешь?

— Не знаю. А почему ты нервничаешь? Папа — ми­нистр. Это такая честь!

— Какая это честь? Министр крымского уезда... Что-то вроде волостного старосты. Ты вот что скажи: насколь­ко все это прочно? Каледина разгромили, Корнилова раз­громили, в Германии революция — а там лежали наши деньги. Не все, но довольно много. А что, если разгромят Деникина? Если революция во Франции? Может быть?

— Может.

— Вот то-то! Придут красные, расстреляют все это правительство и моего папку заодно. А какой из него ми­нистр? Он ведь очень милый человек.

— Да. Милый.

— Ну, вот видишь. Нечего ему лезть в политику. Правда, Елисей?

— Пожалуй.

— Спасибо, дорогой. Я так отцу и скажу: Бредихин не советует.

— Ну, что ты! Какой я для него авторитет?

— Ты, твой дядя, твой Петриченко, все ваше под­полье.

— Авторитеты? Для твоего отца?

— Во всяком случае, вы должны знать, что мой отец тут ни при чем!

— Ах, вот в чем дело! — засмеялся Леська. — Тебе нужна индульгенция!

— Ну зачем же так грубо?

— Нет, не грубо. И ты прав. Если твой отец не согла­сится войти в правительство, то нужно, чтобы народ знал об этом заранее. Это очень умно с твоей стороны, Володя.

— Уже уходишь? А виноград?

— Спасибо. В другой раз.

— Возьми с собой хоть веточку на дорогу.

— Ну, веточку можно.

Веточку Леська преподнес Кате. Но Майор сказал, что все это хорошо известно, а Шокарев роли не играет. Играют роль французский линкор «Жан Бар», который войдет в Одессу, и второй линкор, «Мирабо», который заявится в Севастополь.

Германцы исчезли почти незаметно: их эшелоны от­бывали по ночам. Обстреливаемые «Красной каской», они не решались на контратаки: офицеры боялись своих сол­дат. За последние десять дней по всему оккупационному корпусу прокатились митинги: немецкие солдаты требо­вали освобождения политических заключенных и возвра­щения их на родину. Того же требовали и немецкие ма­тросы, отказавшиеся ремонтировать линкор «Гебен», сто­явший в севастопольском доке. Положение германского командования стало безвыходным: нижние чины рвались на родину; если их не увезти, они примкнут к большеви­кам и расстреляют своих командиров. И вот командиры уходят от одной революции, чтобы окунуться в другую. Но иного выхода не было.

Евпатория осталась без власти. На всякий случай по­лиция исчезла. Охрана города перешла в руки добро­вольцев.

Но никто ни на кого не нападал. Даже когда из тюрь­мы выпустили всех заключенных, в городе не соверши­лось ни одного преступления.

Два дня длилось безвластие. Люди выходили на улицу в красных, лазоревых, сиреневых рубахах, которые наде­вали только на пасху, и торжественно лузгали семечки.

Обросшие грибами столетние старухи, которые никогда не выползали на воздух, тут высыпали с Греческой ули­цы и ковыляли по главной, оглядывая город. Он казался всем новым, невиданным, потому что здесь не было ни городовых, ни полицейского участка, ни суда, ни след­ствия. В эти дни пекарни выпекали хлеб, базар был по­лон мяса, рыбы, масла, работала электрическая станция, бани, оба иллюзиона, кафе и ресторан. Деньги шли вся­кие: николаевские многоцветные, выполненные велико­лепными красками на шелковистой бумаге; керенские двадцатки и сороковки, смахивающие на пивные этикет­ки; донские — с изображением черно-желтой георгиев­ской ленты и медных колоколов; даже махновские, на которых была отпечатана летящая во весь опор тачанка с надписью: «Хрен догонишь!»

Леська ходил с берданкой у одного плеча и Улькой Канаки у другого. Ему казалось, что вот-вот зазвенит разбитое стекло, раздастся истерический крик «Караул!» или что-нибудь в этом роде. Но в городе стояла такая великая народная тишина, что, если бы хоть один чело­век позволил себе сейчас малейшее хулиганство, толпа разорвала бы его на куски.

Елисей шел по улице. Шел, как ходят по канату. В первый день вся психика его была напряжена до пре­дела. Но то же самое он читал в глазах любого встреч­ного. Русские рабочие с водочного завода, греческие ры­баки, татары, привозившие в город фрукты с Альмы, Качи и Бельбека, даже цыгане, жившие божьим духом, — все население патрулировало по городу с насторожен­ным выражением лиц.

Поперек главной улицы протянулся плакат:

«РЕВОЛЮЦИЯ — ПРАЗДНИК УГНЕТЕННЫХ!»

И никто его не срывал, хотя он не всякому нравился.

Второй день прошел так же, как и первый. Но уже теперь Леська ничего страшного не предвидел: он понял, что их спортивный кружок — детская игра и что подлин­ный страж порядка — сама Евпатория.

Утром третьего дня евпаторийцы увидели на рейде три миноносца: два под английским флагом и один под греческим. Острый легкий очерк их корпусов слегка перекликался с далекими очертаниями Чатыр-Дага, кото­рый по сравнению с ними казался сверхдредноутом.

Еще ничего не случилось. Еще ни один иностранный солдат не ступил на крымский берег. Еще ни один приказ не был поднят на мачте, но город уже был оккупирован самим появлением этих безмолвных кораблей, и настрое­ние народа сразу же резко изменилось.

— А греки-то наши, а? — сказал мужчина в серой шляпе. — Хотят захватить Крым.

— Молчи, если ни черта не понимаешь! — огрызнулся на него Анесты, известный в городе атаман рыбацкой артели.

— А что тут понимать? Вот этот миноносец... «Пан­тера» его зовут?

— «Пантера».

— Он зачем сюда пришел? Спектакли наши смотреть?

— Послали — пришел, — угрюмо проворчал Ане­сты. — Тебя пошлют в Грецию, и ты пойдешь.

Это показалось разумным.

— Чего вы пристали к грекам? — отозвался другой гражданин в другой серой шляпе. — Лучше на англичан поглядите. Греки пришли и уйдут, а эти если уж прихо­дят, то остаются. Как бы из нашего Крыма Индии не по­лучилось.