Иван Родионов - Жертвы вечернiя

Хоры трубачей играли похоронные марши.

Рядъ высокихъ, черныхъ катафалковъ, на черныхъ колесницахъ, везомыхъ черными лошадьми, подъ черными попонами, съ черными гробами убитыхъ въ послѣднихъ бояхъ, сопровождаемый по бокамъ черными факельщиками, медленно вытягивался и шествовалъ вдоль тополевыхъ аллей по Платовскому проспекту, сворачивалъ вправо на Московскую улицу и слѣдовалъ дальше за городъ, до мѣста послѣдняго успокоенія.

Черные гробы и колесницы павшихъ въ бояхъ защитниковъ насмерть раненой государственности утопали въ цвѣтахъ, вѣнкахъ и лентахъ.

Убитые были исключительно молодые офицеры, юнкера, кадеты, студенты, гимназисты, семинаристы и иная зеленая учащаяся молодежь.

Рѣдкій изъ этихъ жертвъ вечернихъ передъ Престоломъ Всевышняго пережилъ свою двадцатую весну.

Безмолвный опечаленный народъ густыми толпами въ полномъ порядкѣ сопровождалъ останки своихъ защитниковъ.

Недоумѣніе, подавленность и растерянность передъ страшнымъ настоящимъ и загадочно-грозномъ грядущимъ читалось на лицахъ всѣхъ.

Въ первыхъ рядахъ сзади вереницы гробовъ неизмѣнно всегда виднѣлась понурая фигура атамана Каледина въ сѣромъ офицерскомъ, наглухо застегнутомъ, пальто, въ высокой, сѣрой барашковой папахѣ.

Его шафранно-желтое, овальное, бритое лицо, съ красивымъ, округлымъ очертаніемъ щекъ, съ выдавшимся носомъ надъ подстриженными усами носило печать неотступной, тяжкой думы, смертельнаго переутомленія, муки и безысходной печали; длинныя загнутыя кверху рѣсницы закрывали всегда опущенные внизъ унылые глаза.

Изрѣдка онъ вскидывалъ глазами, точно обезсиленный орелъ , запутанный въ крѣпкія, предательскія тенета.

Непроницаемый и удрученный, онъ тихо шелъ съ процессіей до поворота на Москов-скую улицу, каждый разъ терпѣливо выстаивалъ служившуюся здѣсь въ виду памятника герою Платову литію и когда процессія поворачивала вправо, онъ, ни на кого не глядя, одинокій, понурый, погруженный въ свои горькія думы, молча шелъ налѣво, и тихо, какъ тѣнь, неизмѣнно одной и той же дорогой удалялся къ себѣ во дворецъ.

Юрочка не пропускалъ ни одной печальной процессіи.

Его сердце болѣло и обливалось кровью при видѣ безутѣшныхъ слезъ женъ, сестеръ, невѣстъ и матерей тѣхъ недавно еще цвѣтущихъ юношей, растерзанные останки которыхъ везли теперь на кладбище.

И весь онъ трепеталъ негодованіемъ, вся душа его переполнялась ненавистью и возмущеніемъ, у него жимались кулаки и на глаза навертывались слезы безсилія и злобы, когда онъ слышалъ среди стоявшихъ въ аллеяхъ, щелкая сѣмячки, демократовъ тупой, торжествующій гоготъ, напоминавшій довольное хрюканье благополучной свиньи и циничныя замѣчанія по адресу убіенныхъ.

— Чего братскую кровь лили, буржуи? Таперича эти не будутъ уже больше трудовой народъ истреблять, потѣшились и будя. Большевички — молодцы, угомонили ихъ навѣки вѣчные. А чего эти шкуры барабанные слезы льють?! Попанствовали и годи. Довольно! Таперича бабенки-то ихнія, какія молодыя да съ лица сгожія, для нашего брата пригодятся. Вотъ такъ-то лучше. Какъ поперебьютъ всѣхъ кадетовъ-то, такъ, небось, некому будетъ больше скандальничать, надъ нами измываться, да нашу кровушку сосать.

Въ такія минуты передъ мысленными очами Юрочки вставалъ окровавленный образъ его убитаго отца, поднимались во всей жгучей силѣ тѣ издѣвательства, оскорбленія и глумленія, какимъ подвергали его мать и его самого въ родной Москвѣ всѣ эти чуждые и отечественные носители и провозвѣстники «свободъ» пролетаріи, обогащавшіеся за чужой счетъ убійствами и грабежами. И сердце его наполнилось непримиримой ненавистью и горѣло жаждой мести. Объ «высосанной кровушкѣ», склонявшейся демократами во всякое время чисто по попугайски, тупо и самодовольно, къ мѣсту и не къ мѣсту, на всѣхъ улицахъ и перекресткахъ, Юрочка уже слышать не могъ.

И отъ всей этой мерзости и неправды, отъ насилій, преступленій, торжества хамской подлости, человѣконенавистничества и обмана, точно липкой, зловонной слизью, облѣпившими и обволочившими всю русскую жизнь, такъ что дышать было не вмоготу, Юрочкѣ иногда хотѣлось поскорѣе уйти, но уйти красиво, доблестно и честно, какъ ушли и уходятъ изъ постылой, опакощенной мошенниками и подлецами жизни его благородные, многострадальные сверстники.

Но раньше, чѣмъ уйти изъ этого безумнаго, поганаго и подлаго міра, ему хотѣлось отомстить этимъ горжествующимъ на развалинахъ и несчастіяхъ родины наглецамъ и негодяямъ.

Изъ слышанныхъ толковъ, изъ невольныхь намековъ газетъ и изъ собственныхъ наблюденій Юрочка начиналъ уже догадываться и понимать, кто на верхахъ руководитъ дуракомъ-народомъ, кто ведетъ его по пути paззоренія, самоистребленія и гибели.

И этихъ подлыхъ, скользкихъ, трусливыхъ въ открытой борьбѣ, но нестерпимо-наглыхъ, жестокихъ, мстительныхъ и алчныхъ до чужого добра, натравливающихъ русскихъ людей братъ на брата, онъ презиралъ, какъ ползучихъ ядовитыхъ гадовъ и ненавидѣлъ ихъ больше всего на свѣтѣ.

Въ Москвѣ онъ встрѣчалъ ихъ повсюду. Они вездѣ просочились, всюду шныряли, всюду вынюхивали, вездѣ заняли начальническія мѣста, всему давали человѣконенавистническій тонъ и вездѣ всѣмъ и всѣми заправляли.

И люди эти были евреи.

На улицѣ, около того дома, въ которомъ жилъ Юрочка съ нѣкотораго времени почти безпрерывно толпились конные и пѣшіе казаки, хорошо одѣтые, вооруженные, на добрыхъ лошадяхъ.

Съ ними часто бесѣдовалъ казачій офицеръ исполинскаго роста, на диво сложенный, съ матовымъ лицомъ красавца, съ тонкими, черными, вьющимися усами и съ властнымъ взглядомъ большихъ, карихъ глазъ.

Оказалось, въ одной изъ квартиръ этого дома была канцелярія формировавшагося коннаго отряда изъ казаковъ и офицеровъ бывшаго 17-го Баклановскаго полка.

Юрочка познакомился съ офицеромъ-исполиномъ, начальникомъ этого отряда.

Онъ оказался есауломъ Власовымъ.

У Юрочки давно уже назрѣвала мысль уйти въ партизаны, но до пріѣзда матери онъ не рѣшался.

— Знаете, молодой человѣкъ, — какъ-то разъ въ разговорѣ съ Юрочкой сказалъ Власовъ, — если вы вздумаете поступить въ партизаны, то идите къ есаулу Чернецову. К другимъ не стоить. А это парень съ головой, и храбрецъ, чудеса творитъ. Потери у него малыя, а дела большія, умѣетъ беречь людей. Съ такимъ есть смыслъ служить.

Время шло, а мать Юрочки съ сестренками не пріѣзжала.

Однажды после долгаго и тщетнаго ожиданія на вокзале Юрочка возвращался домой.

Он уже давно созналъ, что ему не надо было уезжать из Москвы, но тогда впопыхахъ онъ не сообразилъ этого, да и мама очень боялась за него и торопила отъѣздомъ. Останься на нѣкоторое время тамъ онъ, Юрочка, вывезъ бы оттуда маму и сестренокъ, непремѣнно вывезъ бы, ужъ какъ-нибудь онъ ухитрился бы, а теперь... Онъ чувствовалъ, что надежды оборвались.