Иван Родионов - Жертвы вечернiя

Теперь и усталость прошла. Всѣ забыли, что не ѣли со вчерашняго дня, всѣ и думали, и говорили только объ одномъ: о соединеніи съ кубанской арміей, о движеніи на Екатеринодаръ, объ очищеніи отъ разбойничьихъ большевистскихъ бандъ казачьихъ земель, о желанномъ отдыхѣ и человѣческихъ условіяхъ жизни въ сносной обстановкѣ.

Тяжелы были почти безпрерывные бои и походы, но едва ли чины арміи меньше страдали и отъ холода, мокроты, грязи, вшей, голода и другихъ неудобствъ жизни.

Всѣ эти тяжкія условія и ужасающія обстоятельства дѣйствовали угнетающе на состояніе духа маленькой, измученной арміи.

Теперь окрылились дерзкія, яркія надежды, нахлынули ослѣпительныя мечты на близкое спасеніе несчастной, обманутой, гибнущей родины. Не даромъ же понесли они столько трудовъ, лишеній, жертвъ! Тутъ была радость, было счастье, точно въ тѣла этихъ до полусмерти замученныхъ молодыхъ людей вдругъ кто-то вдунулъ животворящій духъ.

Всѣхъ занимали вопросы: какова численность присоединившейся арміи, какой у нея запасъ снарядовъ, патроновъ, сколько пушекъ, каковы ея настроеніе и боеспособность.

Объ этомъ шли разнорѣчивые разсужденія и толки.

Одно для всѣхъ было ясно, что теперь они не одни, что ихъ непроницаемая доселѣ разъединенность со всѣмъ міромъ въ одномъ мѣстѣ уже прорвана, что шансы на одолѣніе трусливаго, гнуснаго и безчисленнаго врага значительно повысились.

А тамъ дальше прозрѣютъ и станутъ на ихъ сторону и всѣ кубанскіе казаки. Тогда силы ихъ увеличатся въ неизмѣримой степени.

И въ различныхъ частяхъ арміи и обоза еще долго вспыхивало и подхватывалось мощное радостное ура.

Разсѣявшіеся по степи, по камышевымъ зарослямъ, по лѣсистымъ буеракамъ и балкамъ большевики, слыша эти неистовые, побѣдные клики изъ рядовъ Добровольческой арміи, бросали ружья, сумки, даже верхнее платье и обувь, обрубали у артиллерійскихъ запряжекъ постромки и ополоумѣвшіе, конные и пѣшіе, опережая и еще болѣе пугая другъ друга, въ безпамятствѣ бѣжали и бѣжали, куда глаза глядятъ.

У всѣхъ была одна довлѣющая мысль, одинъ неумолчный крикъ сердца: спасаться, спасаться, во что бы то ни стало, отъ этихъ страшныхъ, неумолимыхъ, всегда побѣдонос-ныхъ «кадетовъ».

Но некому было преслѣдовать ихъ.

Добровольческая армія, переутомленная безперерывными походами и боями, съ порѣдѣвшими рядами, оборванная, голодная, не имѣвшая снарядовъ, израсходовавшаяпочти всѣ патроны, везшая въ своемъ неповоротливомъ обозѣ трупы своихъ убитыхъ, которыхъ некогда и негдѣ было похоронить, съ громаднымъ транспортомъ больныхъ и раненыхъ, которыхъ нечѣмъ было накормить, нечѣмъ одѣть, нечѣмъ лечить и даже некѣмъ охранять, спѣшила на соединеніе съ кубанцами и жаждала отдыха и подкрѣпленій.

Вечеромъ добровольцы пришли въ полуопустѣвшую Рязанскую станицу, изъ которой казаки-фронтовики сегодня почти поголовно сбѣжали къ большевикамъ, а ихъ отцы и дѣды встрѣчали Корнилова съ хлѣбомъ-солью, какъ давно жданнаго дорогого гостя и на колѣняхъ, со слезами цѣловали его руки.

Совершалось что-то непостижимое, въ одной семьѣ, недавно столь дружной и согласной, шелъ великій разнобой, чреватый невообразимо страшными, гибельными послѣдствіями.

Теперь въ грязномъ, обвѣтренномъ и опаленномъ солнцемъ, загрубѣломъ и поѣдаемомъ вшами, росломъ, лохматомъ партизанѣ съ худымъ, большеглазымъ лицомъ, съ своеобразной боевой выправкой, въ затрепаной, рваной шинелишкѣ, въ дырявыхъ, тяжелыхъ ботинкахъ, съ ружьемъ въ рукахъ и съ сумкой патроновъ при боку едва ли можно было узнать прежняго нѣжнаго, хорошенькаго, краснощекаго, опрятно одѣтаго, вымытаго и причесаннаго гимна-зиста Юрочку-любимца и баловня богатыхъ родителей.

И для самого Юрочки въ его собственномъ сознаніи вся жизнь его разительно и рѣзко переломилась пополамъ:

Одно — это то, что было до побѣга изъ Москвы, другое — невыразимо дикое, кошмар-ное и тѣмъ не менѣе непререкаемо реальное, дѣйствительное, ежечасно и ежеминутно ощу-тимое и переживаемое — послѣ побѣга.

Для него между этими двумя стадіями его жизни какъ будто ничего общаго не осталось.

Ему въ безпрестанной тревогѣ, голодѣ, холодѣ и кровавой борьбѣ за право двигаться и дышать на родной землѣ некогда было вспоминать о прежней жизни, о дѣтскихъ годахъ, когда же такія воспоминанія возставали передъ нимъ, то онъ гналъ ихъ, ибо они возбуждали въ немъ досаду, похожую на стыдъ за то, что онъ дошелъ до настоящаго нищенскаго состоянія, хотя и сознавалъ, что онъ нисколько неповиненъ въ тѣхъ невообразимыхъ злоключеніяхъ, какія выпали на его страшную долю и на долю такихъ же несчастныхъ, юныхъ и преслѣдуемыхъ, какъ и онъ, русскихъ страстотерпцевъ и мучениковъ — его сверстниковъ.

И часто ему казалось, что не онъ, Юрочка, теперь такой грязный и вшивый, жилъ когда-то холеный и чистенькій подъ крыломъ любящихъ родителей въ роскошной квартирѣ, съ свѣтлыми, просторными комнатами, съ налощенными паркетными полами, покрытыми пушистыми коврами и звѣриными шкурами, съ мягкой, удобной мебелью, въ квартирѣ, въ которой столько картинъ, книгъ, зеркалъ, посуды и драгоцѣнныхъ бездѣлушекъ, не его гувернантки учили тремъ иностраннымъ языкамъ, не онъ обѣдалъ въ родной семьѣ за столомъ, всегда покрытомъ бѣлоснѣжной скатертью, имѣя свой собственный приборъ, не онъ спалъ въ своей комнатѣ въ чистой постели, не его ласкали прекрасныя, нѣжныя ручки матери, не отецъ баловалъ его, не онъ былъ любимцемъ семьи и школьныхъ товарищей, а кто-то другой, посторонній, мало общаго съ нимъ имѣющій.

Теперь онъ только партизанъ Кирѣевъ — смѣлый, искусный, гордый воинъ, никогда не отлынивающій, никогда не отказывающійся отъ самыхъ рискованныхъ и опасныхъ боевыхъ предпріятій, желающій жить, но знающій, что когда пробьетъ его предѣльный часъ, онъ безтрепетно, честно, геройски встрѣтитъ смерть и съ достоинствомъ отойдетъ въ царство тѣней изъ этой постылой, опакощенной всяческой ложью, хамствомъ, звѣрствомъ и кровавымъ кошмаромъ жизни, отойдетъ, ни передъ кѣмъ не пресмыкаясь, ни у кого не вымаливая права на существованіе.

Большевиковъ ненавидѣлъ онъ безумно и мстилъ имъ жестоко за мученическую смерть отца, за неизвѣстную судьбу матери и сестренокъ, за убитыхъ, искалѣченныхъ и замученныхъ соратниковъ, за разрушенную и поруганную родину. Но больше и сильнѣе всего въ мірѣ презиралъ и ненавидѣлъ онъ евреевъ. Въ нихъ онъ инстинктомъ чувствовалъ, какъ чувствуютъ опасность, непримиримыхъ враговъ русскаго народа и у него, какъ, и у всѣхъ его сверстниковъ въ отрядѣ, укоренилось нерушимое убѣжденіе, что никто другой, а только еврейство подготовило и устроило великую смуту и бойню на Руси и оно ведетъ Россію и русскій народъ путемъ невиданнаго погрома къ полному обнищанию и уничтоженію.