Иван Родионов - Жертвы вечернiя

Осажденный городъ дни и ночи горѣлъ въ нѣсколькихъ мѣстахъ.

Въ ночь подъ 31-ое марта Юрочка особенно безпокойно и дурно спалъ.

Проснувшись, онъ услышалъ отдаленные, перекатные звуки.

Сердце его такъ же болѣзненно и тоскливо заныло, какъ въ ту страшную осеннюю ночь въ родительскомъ домѣ въ Москвѣ, когда началось вооруженное выступленіе большевиковъ, послѣ котораго потянулись всѣ его личныя мытарства и всѣ несчастія его семьи и новая кровавая возмущающая сердце и душу глава исторіи многострадальной Россіи.

«Неужели и ночью бой? — задавалъ себѣ вопросъ Юрочка. — Вѣдь раньше по ночамъ хоть не дрались. Господи, да когда же это кончится?».

И теперь, какъ и тогда въ Москвѣ, онъ не хотѣлъ довѣрять ни собственному слуху, ни безошибочнымъ догадкамъ, такъ тяжела была дѣйствительность.

Проворочавшись на перинѣ довольно долго и чувствуя, что отъ тоски и безпокойства ему не заснуть, Юрочка потихоньку одѣлся, досталъ прислоненные сбоку къ стѣнкѣ костыли и крадучась, чтобы не услышала спавшая въ сосѣдней комнатѣ сестра, вышелъ на крыльцо.

Хотя и безнадежно, но ему до страсти хотѣлось убѣдиться въ томъ, что вселившіе въ его сердце такую невыносимую, томительную тоску звуки не есть звуки боя, а какіе-то иные.

На крылечкѣ слышно было гораздо яснѣе.

Юрочка съ стѣсненнымъ сердцемъ, стараясь не стучать костылями, по ступенькамъ низкой скрипучей лесенки спустился въ дворъ.

Мѣсяцъ уже скрылся. Ночь была тихая, темная, звѣздная. Млечный путь широкой и длинной туманной полосою тянулся по небу, сверкая миріадами искръ.

Станица спала. Ни одинъ близкій звукъ не нарушалъ тишины. За то тѣмъ отчетливѣе доносились обезпокоившіе Юрочку звуки.

У юноши опустилось и еще больнѣе заныло сердце.

Походило на то, какъ будто тысячи не обычныхъ, а какихъ-то чудовищныхъ, невиданныхъ по своей громоздкости и тяжести тракторовъ или повозокъ съ желѣзными колесами гдѣ-то далеко во всю лошадиную прыть бѣшено мчались по звонкой каменной мостовой.

И лошади должны быть иныя, огромныя, желѣзныя, сказочныя.

И вотъ топотъ многотысячныхъ копытъ, и стукъ колесъ, и громыханіе телѣгъ слились въ одинъ сплошной, перекатный, грозный ревъ, гудъ, трескъ и шумъ. И вдругъ въ фонъ этихъ хаотическихъ и однотонныхъ звуковъ вплетутся новые, болѣе отчетливые, болѣе рѣзкіе, долбящіе звуки, застрочатъ-застрочатъ, захохочатъ, какъ дьяволы въ дремучемъ бору и неожиданно смолкнутъ, чтобы черезъ нѣкоторый промежутокъ времени снова застрочить и захохотать, а перекатный громъ, ревъ и трескъ ни на секунду не умолкаетъ, а продолжается.

То на фонѣ горячей ружейной перестрѣлки раздавались звуки пулеметной стрѣльбы.

Простоявъ въ дворѣ довольно долго и убѣдившись, что бой минутами хотя и ослабѣ-валъ, но каждый разъ вспыхивалъ съ новой, eщe болѣе бѣшеной силой, Юрочка съ тяже-лымъ вздохомъ повернулся, чтобы войти въ курень.

На лѣстницѣ, словно бродячая тѣнь, появилась хозяйка, босая, простоволосая, въ одной рубашкѣ и юбкѣ.

Она тоже вслушивалась въ звуки боя, была встревожена и безнадежно — печальна:

— Чуете, чуете! Ой, лыхо-жъ, лышечко. Не сдужають кадети. Ни. Нема сылы. А мово чоловика и хлопцивъ третій день нема. Какъ узялы, такъ и не вертается. Не вбилы-бы.

Юрочка прошелъ къ себѣ въ комнату, легъ въ постель, но спалъ дурно, проворочавшись до самаго утра.

Проснулся онъ поздно, потому что за ночь намучавшись сердцемъ, подъ утро крѣпко заснулъ.

Въ первый разъ послѣ смерти отца Юрочка видѣлъ его сегодня во снѣ.

Отецъ былъ съ иголочки одѣтъ, въ застегнутомъ на всѣ пуговицы сюртукѣ, въ черномъ пальто, въ перчаткахъ и шляпѣ, съ тростью въ рукѣ. Онъ былъ озабоченъ, куда-то спѣшилъ и настойчиво звалъ Юрочку съ собой.

Такимь упорнымъ и даже капризнымъ Юрочка никогда раньше не видѣлъ своего отца, и это открытіе какъ-то непріятно удивило его. Юрочка чувствовалъ, что ему непремѣнно надо идти съ отцомъ, что это путешествіе очень важно, но почему важно, онъ не зналъ и идти, ему до смерти не хотѣлось, однако онъ пошелъ, не могъ не пойти, иначе случится что-то худое и разсердится отецъ. Юрочка всѣми силами принуждалъ себя исполнить желаніе отца, но какъ ни спѣшилъ, не могъ поспѣвать за нимъ. Ноги не повиновались и какая-то посторонняя сила тянула его назадъ. А отецъ шелъ безостановочно скоро, какъ-то безшумно скользилъ, сердился на то, что Юрочка от ставалъ, знаками манилъ его къ себѣ и когда Юрочка съ неимовѣрными усиліями почти уже догналъ его, вдругъ неожиданно скрылся...

Юрочка былъ въ непріятномъ недоумѣніи и проснулся, измученный и потный, точно послѣ труднаго путешествія.

Екатерина Григорьевна принесла ему и тяжелораненому горячій чай, душистый медъ въ сотахъ, яйца, масло, теплый, бѣлый хлѣбъ и кипяченое молоко.

Юрочка наскоро умылся и принялся за завтракъ.

Только что видѣнный имъ сонъ не выходилъ у него изъ памяти и смущалъ его. Объяснить значеніе его онъ не могъ, но въ душѣ отъ этого сна у него остался слѣдъ какой-то тревоги, точно ожиданіе чего-то необычнаго и несчастливаго, что непремѣнно должно скоро случиться.

Сердце его ныло. Онъ не находилъ себѣ мѣста.

Передъ обѣдомъ возвратившаяся изъ санитарнаго отдела сестра принесла тревожную вѣсть о томъ, что сегодня утромъ Корниловъ раненъ. Но какъ, при какихъ обстоятельствахъ, произошло это горестное событіе, тяжелое или легкое раненіе, она ни у кого добиться не могла.

Горячевъ тяжелымъ, пытливымъ, страдальческимъ взглядомъ слѣдилъ за лицомъ сестры, когда она передавала то, что слышала.

Онъ какъ бы не довѣрялъ разсказчицѣ и хотѣлъ въ ея сердцѣ прочесть не то, что она говоритъ, а то, что знаетъ и скрываетъ.

Своимъ слабымъ, прерывистымъ голосомъ раненый задалъ сестрѣ нѣсколько вопросовъ по поводу слуховъ о раненіи командующаго.

Ея отвѣты, видимо, не удовлетворили Горячева.

Онъ, изнеможенный волненіемъ, глубже ушелъ головою въ подушки. Оживившееся за послѣдніе дни лицо его вдругъ потемнѣло.

Раненый огромными, неподвижными глазами глядѣлъ въ низкій, свѣжепобѣленный потолокъ. Посинѣвшія снова губы его шевелились.

Юрочка разслышалъ нѣсколько словъ.

— Спаси... Господи... Тогда... все пропало... все… всему конецъ...

Вѣсть о раненіи Корнилова съ быстротою молніи пронеслась по станицѣ.

Вездѣ по улицамъ собирались кучки странно притихнувшаго, какъ бы чѣмъ-то оглушеннаго народа и изъ устъ въ уста шопотомъ передавались подробности тяжкаго событія. Но никто ничего достовѣрнаго не зналъ. Одни говорили, что генералъ раненъ легко, другіе — что тяжело, третьи утверждали, что онъ контуженъ. Всѣ боялись допустить мысль, что Корниловъ можетъ быть убитъ.

Всѣ ловили пѣшихъ и конныхъ, пріѣзжавшихъ съ позицій и прислушивались къ тому, что тѣ сообщали.