Иван Родионов - Жертвы вечернiя

Казалось, солнце спѣшило заполнить допущенные пробѣлы и заливало землю обиліемъ своихъ лучей, а земля всей своей обнаженной грудью, какъ на любовное свиданіе, со страстью тянулась на встрѣчу животворящему свѣтилу, всѣмъ своимъ необъятнымъ, мощнымъ тѣломъ жадно вдыхая и впитывая такъ щедро расточаемыя на нее жгучія ласки. И ласки эти были — свѣтъ и тепло.

Все и отъ всего въ природѣ дышало первой свѣжестью, радостнымъ пробужденіемъ къ жизни, преддверіемъ роскошной, нарядной причудницы — весны.

Въ обозномъ таборѣ царило оживленіе, все шевелилось, двигалось и говорило.

Всѣ здоровые и тѣ изъ больныхъ и раненыхъ, кто былъ въ силахъ, выползали изъ повозокъ, а кто оставался лежать, раскрывались навстрѣчу лучамъ.

Всѣ грѣлись на солнцѣ и развѣсивъ на повозкахъ, обсушивали свои грязныя, мокрыя лохмотья.

Съ берега рѣки, изъ-подъ тополей люди тащили охапки сучьевъ и камыша.

Въ серединѣ и вокругъ табора запылали безчисленные костры. Обозъ закурился струями густо-синяго дыма.

Варилась пища.

Распряженный, въ хомутахъ лошади съ характернымъ, уютнымъ шумкомъ, производи-мымъ челюстями, часто отфыркиваясь, поѣдали ячмень и сѣно, подставляя свои отощавшія, измученныя и мокрыя тѣла на встрѣчу солнечнымъ лучамъ.

Отъ нихъ также курился паръ.

Екатерина Григорьевна (такъ звали сестру милосердія, на попеченіе которой попалъ Юрочка), поспѣшно соскочила съ повозки сейчасъ же, какъ только обозъ остановился на лугу и озабоченная, съ маленькой бутылочкой въ рукахъ, подошла къ хрипѣвшему раненому.

Юрочка видѣлъ, какъ она осторожно приподняла голову, повидимому, ничего не сознававшаго страдальца и стала поить его молокомъ.

Раненый — смуглый, черноволосый, молодой человѣкъ съ землистымъ лицомъ, съ потухшимъ, безсознательнымъ взглядомъ механически сдѣлалъ изъ бутылочки глотка два, на третьемъ поперхнулся.

Молоко вылилось у него изо рта и изъ носа и растеклось по щетинистому, небритому подбородку.

Онъ сомкнулъ синія, безъ кровинки, губы и снова захрипѣлъ.

Сестра съ выраженіемъ глубокой жалости въ глазахъ и на желтомъ, съ обвисшей кожей, лицѣ, тяжко вздохнувъ, тихо опустила его голову, приказала Ананасу поскорѣе развести костеръ, почистить и накормить лошадей, сама куда-то отлучилась.

Юрочка и ночью не разъ видѣлъ, что на всѣхъ остановкахъ сестра, шлепая по колѣни въ грязи и водѣ, поила молокомъ хрипящаго раненаго.

«Да она — хорошая», — подумалъ Юрочка объ Екатеринѣ Григорьевнѣ, и въ его замкнувшееся, безъ вины оскорбленное и ожесточенное страшными потерями и испытаніями сердце стало закрадываться чувство благодарности и симпатіи къ этой чужой, старой и повидимому, не крѣпкой здоровьемъ женщинѣ.

Полчаса спустя, хрипя, какъ запаленная лошадь, изъ аула вернулась сестра, сгибаясь подъ тяжестью мѣшка съ прѣсными хлѣбами и половины жирнаго барана, которыхъ она принесла на собственныхъ плечахъ.

Другая сестра, подошедшая отъ заднихъ повозокъ, молоденькая, черноволосая и черно-глазая, очень блѣдная и очень красивая, съ изящнымъ, хрупкимъ сложеніемъ, въ большихъ сапогахъ, въ черномъ романовскомъ полушубкѣ и въ черной шали, пока Апанасъ задавалъ корма и счищалъ соломой грязь съ лошадей, своими маленькими, потрескавшимися отъ грубой работы ручками развела костеръ сбоку повозки.

Дѣлала она это неумѣло.

Въ ея рукахъ постоянно гасли поджожки изъ мелкихъ сухихъ щепокъ; дымъ до слезъ разъѣдалъ ей глаза.

Апанасъ — молодой, дюжой и неуклюжій парень — хохоль, съ толстыми губами, курносымъ носомъ и съ вялыми, маленькими глазами, принесъ изъ аула ведро колодезной воды, на берегу рѣки набралъ сухихъ вѣтвей, нарубилъ топоромъ дровъ изъ полѣньевъ, которыя по дорогѣ всегда собирала Екатерина Григорьевна и надъ костромъ утвердилъ въ землѣ желѣзный складной треножникъ съ закопченнымъ крюкомъ по серединѣ, на который повѣсилъ котелокъ.

Подъ емкой чугунной посудиной съ трескомъ разгорались дрова, шипѣли сырые сучья и камышъ; красножелтое пламя короткими язычками лизало наружное дно котелка.

Мало-по-малу вода въ посудинѣ задвигалась, запѣнилась и забулькала.

Сестры розняли и обмыли бараній задокъ и куски мяса съ солью, пшеномъ, лукомъ и капустой бросили въ котелокъ.

— Ну, что, Юрочка, проморила я васъ сегодня голодомъ? — ласково спросила Екатерина Григорьевна.

— Что вы, сестра?! Когда же было проголодаться? — отвѣтилъ скакавшій на одной ногѣ, опираясь на палку, раненый.

— Потерпите немного. Сейчасъ и ѣда будетъ готова, — сказала сестра.

Екатерина Григорьевна только что успѣла накормить и осмотрѣть всѣхъ своихъ раненыхъ, ѣхавшихъ въ другихъ повозкахъ, какъ обозу было приказано сняться и трогаться въ путь.

По невылазной грязи обозъ двинулся черезъ аулъ, миновалъ нѣсколько попутныхъ селеній и, наконецъ, когда жгучее солнце подходило къ полудню, расположился по дворамъ аула Пенахесъ.

По дорогѣ встрѣчались пѣшіе и верхомъ на неосѣдланныхъ лошадяхъ съ уносами черкесы, весело и охотно шедшіе и ѣхавшіе въ плавни собирать и вытаскивать застрявшiя ночью въ грязи добровольческiя повозки.

— Нынче день Благовѣщенія Пресвятой Богородицы. Большой праздникъ. Птица гнѣзда не вьетъ. А мы. несчастные, вмѣсто того, чтобы встрѣтить, и проводить его въ церкви и дома, таскаемся, какъ неприкаянные... — съ глубокой грустью замѣтила Екатерина Григорьевна и убѣжденно добавила: — Видно, совсѣмъ отъ нашихъ грѣховъ засмердѣла русская земля, что Господь отвернулся отъ насъ, наслалъ такое невиданное и неслыханное попущеніе. ..

Утренніе туманы унеслись куда-то безъ остатка. На синемъ, глубокомъ, ласковомъ небѣ ни тучки, ни облачка.

Мартовское солнце жгло нестерпимо и такъ ярко, что глазамъ было больно. И, тѣмъ не менѣе, оголодавшіе по теплу люди неохотно шли въ прохладныя сакли, а предпочитали лежать и сидѣть въ дворѣ, подъ тѣнью навѣсовъ и повозокъ.

Вездѣ, гдѣ только можно, на всѣхъ деревьяхъ, колахъ, заборахъ, телѣгахъ и просто на землѣ, на заросшихъ уже травою дворахъ сушились рубашки, шинели, носки и другія разновидности одежды.

Голые люди, не считаясь съ возрастомъ и поломъ и не стыдясь своей наготы, съ всепо-глащающимъ вниманіемъ занялись истребленіемъ отвратительныхъ паразитовъ, выискивая ихъ въ своихъ нищенскихъ одѣяніяхъ.

Юрочка остатокъ дня провелъ въ одномъ дворѣ подъ навѣсомъ камышеваго сарая.

Всѣ были увѣрены, что въ Пенахесѣ проведутъ и ночь. Но передъ самымъ заходомъ солнца было получено приказаніе идти дальше.

Обозъ снялся съ мѣста и по дорогѣ среди болотъ двинулся къ Кубани, вечеромъ достигъ многоводной рѣки и заночевалъ на берегу въ виду большой, богатой, съ двумя прекрасными храмами, станицы Елизаветинской.