Иван Родионов - Жертвы вечернiя

Юрочка на мгновеніе растерялся.

— Винтовку-то?

— Ну да. Вѣдь не палка же это?

— Винтовка-то хорошая, безъ промашекъ. Еще у Чернецова въ отрядѣ ее получилъ. А тутъ боялся, что пропадетъ.

— А на что она теперь? — накинулась сестра.

Юрочка удивился.

— Какъ же?! Какъ только поправится нога, сейчасъ же уйду въ роту. Не стану же я валяться въ обозѣ. У насъ большія потери... Вѣдь кость не перебита, сестра? Не перебита? Какъ вы думаете?

— Думаю, что нѣтъ. Вотъ посмотримъ.

И сестра засмѣялась усталымъ, скрипучимъ смѣхомъ, показывая дурные, больные зубы.

И къ удивленію своему Юрочка замѣтилъ, что «лошадиная морда» ея измѣнилась до неузнаваемости: на ней появились складки глубокой жалости, а въ суровыхъ глазахъ блеснуло выраженіе материнской нѣжности.

— Госпо-оди! — воскликнула она, скользнувъ взглядомъ по обвѣтренному, пригожему, съ завалившимися щеками и большими голубыми глазами лицу, съ выбившимися изъ-подъ папахи и вьющимися у шеи и на вискахъ, давно нестрижеными и нечесанными бѣлокурыми волосами и по всей худощавой, широкоплечей, тренированной фигурѣ Юрочки. Онъ ей очень понравился. — Поди ты. Воинъ! А самъ давно ли подъ столъ пѣшкомъ ходилъ. Господи! И всѣ эти бѣдныя дѣти таковы. Ну, подождите. Довольно разговоровъ...

Она быстро отвернулась, но Юрочка съ удивленіемъ успѣлъ замѣтить, что на глазахъ у суровой сестры блеснули слезы.

Изъ своей необъятной крѣпкой нѣмецкой повозки, запряженной тройкой рослыхъ, поджарыхъ, сытыхъ. И сильныхъ дончаковъ, она достала четвертную, сплошь оплетенную соломенной сѣткой, бутыль съ чистой ключевой водой и, усадивъ Юрочку на обочину дороги, тщательно промыла и забинтовала рану, потомъ изъ тюфяка и изъ сѣна, котораго оказалось много на днѣ ея повозки, устроила ему постель и при помощи неповоротливаго хохла-возницы, на котораго то и дѣло сердито кричала, помогла раненому взобраться на повозку, раздѣла его до бѣлья и уложила въ постель, накрывъ ватнымъ стеганымъ одѣяломъ и сверху шинелью, а ружье и сумку приладила на днѣ, зарывъ въ сѣно.

— Ну, рана у васъ ничего, слава Богу. Пуля прошла выше колѣннаго сгиба. Кость не задѣта. За это я вамъ лучше всякаго доктора поручусь. А все-таки доктору придется показаться, только теперь его не найдешь. Ничего.

Когда Юрочка, превозмогая привычный голодъ, съ успокоенной, саднящей раной, согрѣвшись, сталъ задремывать, одѣяло надъ его головой приподнялось и передъ глазами появилась рука съ сверткомъ бѣлья.

— Это вамъ рубашка и кальсоны, — услышалъ онъ скрипучій голосъ сестры. — Сейчасъ надѣньте. А ваше тряпье со всѣми «жителями» выбросьте. Небось, много «сѣрой пѣхоты» то накопили?

Сестра усмѣхнулась.

— Да есть... малость... — съ конфузливой улыбкой сознался Юрочка.

— То-то. Выбросьте сейчасъ же.

— Слушаю.

— Какъ васъ зовутъ?

— Юрій.

— Хорошо. Я буду называть васъ просто Юрочкой. Не обидетесь?

— Нѣтъ. Пожалуйста. Меня всѣ такъ зовутъ.

Юрочка въ точности исполнилъ все, что приказала ему сестра.

Сухой, согрѣвшійся, въ чистомъ бѣльѣ, не одолѣваемый отвратительными насѣкомыми, на мягкомъ, не вонючемъ тюфякѣ и сѣнѣ, Юрочка удивлялся и боялся вѣрить своему благополучію.

«Не сонъ ли это?» — думалось ему.

Забинтованная рана почти совсѣмъ не безпокоила его.

— Юрочка, ѣсть хотите? — снова услышалъ онъ надъ своей головой скрипучій голосъ.

— Хочу...— тихо, поспѣшно отвѣтилъ Юрочка и спохватился. — Да вы не безпокойтесь, пожалуйста, сестра. Я не особенно... Я привыкъ...

— Та-акъ! Безпокойство! Привыкъ! Такъ-то привыкала у цыгана кобыла не ѣсть, да на десятый день и околѣла... Мальчикъ голодный, а онъ — безпокойство! Тоже, сказалъ!... Небось, сегодня-то ничего не ѣлъ? Некогда было?

— Да, нѣтъ, ѣли мы... да только мало... въ бой повели. Большевиковъ выбивали...

— Я такъ и знала. Тоже, сказалъ: безпокойство! Ну, довольно разговоровъ...

И та же рука подала ему полную бутылочку молока, краюху мягкаго, теплаго, бѣлаго, какъ снѣгь, хлѣба и по большому куску въ нѣсколько слоевъ нарѣзаннаго мяса и сала.

Такой вкусной, обильной благодати Юрочка давно уже не видалъ.

Съ тѣхъ поръ, какъ ушли съ Филипповскихъ хуторовъ, армія все время не доѣдала.

Все это Юрочка быстро съѣлъ и чего ужъ ни въ коемъ случаѣ не ожидалъ — выпилъ небольшой стаканчикъ краснаго вина, данный ему сестрой и чувствуя себя сытымъ, согрѣвшимся, пріятно усталымъ, уже слипающимися глазами взглянулъ на сѣрое, кое-гдѣ заволоченное черными тучами небо, на западъ, откуда слышались звуки рѣдкой, замирающей перестрѣлки и гдѣ прорѣзывая тучи, отъ земли тянулись къ небу широкія и длинныя лучистыя полосы свѣта, съ облегченнымъ вздохомъ мгновенно заснулъ на мысли: «Мнѣ-то тутъ хорошо, а нашимъ-то каково? Все еще не выгнали большевиковъ. И эта рана? Зачѣмъ?..»

Юрочка проснулся отъ сильнаго толчка и отъ того, что въ раненой ногѣ чувствовалась боль и отъ того, что кто-то тяжелый навалился ему на лѣвый бокъ.

Онъ понимаетъ, что это привалился къ нему его сосѣдъ по повозкѣ, раненый, который по прежнему громко хрипѣлъ.

Юрочка, чтобы не разбередить рану и не повредить товарищу по несчастью, осторожно отодвинулся ближе къ правой сторонѣ телѣги, потомъ откинулъ отъ лица одѣяло.

Прямо передъ глазами нависло черное, безъ единой звѣзды, небо. Дождя не было, но въ воздухѣ чувствовалась бьющая въ носъ, промозглая сырость. Пахло болотомъ, гніющими растеніями и корнями.

Роса сплошными, мелкими капельками осѣла на шинели и одѣялѣ, которыми онъ былъ укрыть.

Юрочка чувствуетъ, что ѣдетъ, что подъ колесами и копытами лошадей хлюпаетъ вода и грязь.

Спереди и сзади слышится то же хлюпанье, тяжкое и шумное дыханіе измученныхъ лошадей, громкое, разноголосое понуканіе и звонкіе, хлесткіе удары кнута.

Гдѣ-то, далеко-далеко слѣва, точно широкій лучъ мощнаго прожектора, на громадное разстояніе прорѣзывая ночную мглу, что-то горѣло.

Сзади виднѣлся такой же пожаръ.

Впереди себя Юрочка видитъ сгорбленную широкую спину сидящей сестры, еще дальше на передкѣ еле замѣтно маячила фигура возницы, но лошадей совсѣмъ уже не было видно, только иногда при поворотахъ извилистой дороги, когда повозка попадала въ полосы свѣта отдаленнаго пожара, вдругь мелькнетъ то мокрый крупъ лошади съ сбившейся на бокъ, забрызганной грязью, сбруей, то верхняя часть головы съ потнымъ затылкомъ и насторожив-шимися мокрыми же отъ пота и росы ушами и снова все погрузится въ еще болѣе непроницаемый мракъ.

Съ боковъ дороги, то съ одной, то съ другой, то съ обѣихъ сторонъ сразу надъ головой свѣшивались длинныя, косматыя, кривыя вѣтви деревъ, точно безчисленныя руки притаив-шихся лѣшихъ, готовыхъ схатить зазѣвавшагося человѣка, а иногда высокой, плотной стѣной стоялъ частый, таинственно шелестящій камышъ.