Иван Родионов - Жертвы вечернiя

Ни единаго возгласа, ни малѣйшаго крика, пришитая къ зрѣлищу неподвижными, расширенными зрачками глазѣющая толпа... полная, какъ-будто даже дѣловитая, живая тишина... А на фонѣ eя— возня, сопѣніе, шмыганіе, кряхтѣніе, клокотъ, точно люди надсѣ-дались отъ безмѣрныхъ усилій, таща непосильную тяжесть...

— Здорово! — рявкнулъ кто-то изъ глазѣвшей толпы, шумно выпустивъ, точно изъ бочки, застоявшійся въ груди воздухъ, когда все было кончено...

Этимъ возгласомъ неизвѣстный какъ бы сорвалъ залпъ другихъ голосовъ.

Затрещалъ заборчикъ. Толпа повалила его и съ криками ринулась въ дворъ...

Александра Павловна, рѣшившая уговорить большевиковъ пощадить раненыхъ, при первыхъ же ея словахъ была грубо, съ силой отброшена со ступенекъ низкой лѣсенки въ дворъ. Она кричала, просила, умоляла, цѣпляясь за платье красногвардейцевъ, напоминала о Богѣ, но ее не только не слушалъ, но никто даже не обратилъ на нее вниманія. Всѣ были, точно помѣшанные и отравленные местью и злобой, всѣ жаждали «кадетской» крови, всѣ были поглощены предстоящей «потѣхой». Потомъ она людскимъ потокомъ выпертая за дворъ и притиснутая къ низкому покосившемуся забору, не моргающими полубезумными глазами пристыла къ ужасному зрѣлищу.

У дѣвушки, пока она, онѣмѣвшая, смотрѣла на расправы съ офицеромъ и Матвѣевымъ, уже все медленно кружилось, плыло и ползло передъ глазами. Временами она стояла, какъ автоматъ, ничего не сознавая, временами, какъ при вспышкахъ ослѣпительныхъ зарницъ въ черную воробьиную ночь, то, что она видѣла, что творилось на ея глазахъ, своимъ чудовищнымъ ужасомъ превосходило всякое вѣроятіе, всякіе больные, кошмарные сны и подавляло всю ее. Ей все хотѣлось куда-то бѣжать, куда-то спѣшить, кого-то просить, молить, кричать, плакать, кому-то жаловаться, но она не сдвинулась съ мѣста, не издала ни одного звука. Не могла. Воля ея была парализована. Она оцѣпенѣла.

Мгновеніями ей чудилось, что она бредитъ, что такому невиданному кошмару, такому безмѣрному ужасу, какой совершается сейчасъ, не можетъ быть мѣста на землѣ. Это просто немыслимо, невозможно, недопустимо. И вмѣстѣ съ тѣмъ она трепетно ждала еще чего-то куда болѣе худшаго, какого-то послѣдняго дѣйствія, послѣдняго удара, который сразитъ ее на смерть. И это самое худшее, самое чудовищное связано съ представленіемъ о томъ, кого она любила, кому въ послѣднія трагическія мгновенія своей жизни всю душу свою отдала, отдала безъ остатка. И странно, это ожиданіе еще болѣе ужаснаго, личнаго, непоправимаго давало ей силы пережить то страшное и кошмарное, что сейчасъ совершалось.

Потомъ, какъ въ горячечномъ бреду, дѣвушка слышала, точно исходящій уже изъ нездѣшняго міра глубокій, потрясающій, трагическій голосъ и видѣла смертельно блѣдное лицо того, кого она такъ любила и кого такъ ужасно теряла чуть ли не въ ту самую минуту, когда только что нашла его, даже уловила его странную, болѣзненную улыбку и восприняла ее, какъ послѣдній ударъ въ сердце.

Она дернулась головой, издала слабый звукъ и, пошатнувшись, непроизвольно и судорожно ухватилась руками за заборъ, не отрывая безумныхъ глазъ отъ лица Нефедова.

Наконецъ, она увидѣла эту яростную толпу, со всѣхъ сторонъ облѣпившую раненаго, поднятые и замахавшіе надъ нимъ кулаки... На мигъ мелькнуло еще разъ его уже залитое кровью лицо, всклокоченные волосы... Потомъ все рухнуло... рухнуло и оборвалось все и въ ея сердцѣ...

Какъ запутавшаяся въ тенетяхъ птица, она затрепетала и оторвала глаза отъ толпы.

И вдругь клочекъ синяго неба вмѣстѣ съ крышами хаты, сараевъ, надворныхъ построекъ, съ золотымъ стогомъ соломы, съ яблоневымъ садомъ сплошь въ блѣдно-розовомъ цвѣту и съ частью зеленѣющаго поля сдвинулись съ своихъ мѣстъ и съ шумомъ и съ звономъ и съ грохотомъ понеслись и стали опрокидываться на нее и она сама опрокинулась, закружилась и понеслась совсѣми этими строениями, съ стогомъ, съ цветущими яблонями и зеленѣю-щимъ полемъ въ какомъ-то странномъ зыбучемъ вихрѣ...

Она увидѣла свои колѣни и ступни ногъ близко передъ своими глазами, на высотѣ лица. Какъ рыба, вытащенная изъ воды, дѣвушка раза два съ сверхсильной натурой глотнула воздухъ, но онъ не проникалъ ей въ легкiя.

Она почувствовала, что задыхается и умираетъ.

Еще разъ уже передъ самыми ея глазами мелькнула земля, зеленые, пыльные, раздавленые листочки притоптанной травы и старыя, сухiя былинки, показавшiеся ей такими большими н значительными. Это ее удивляло.

Мелькнувшiе передъ глазами полы одежды, сапоги, терпкiй, рѣзко бьющiй въ носъ запахъ пыли и дегтя были последними ея ощущенiями.

Она въ глубокомъ обморокѣ свалилась у забора.

Около толпились люди, даже настунали на нее. Она ничего не чувствовала и никто не замѣчалъ ея.

Всѣмъ было не до того. Всѣ до страсти и до самозабвенiя были поглащены тѣмъ, что происходило въ дворѣ.

На улицѣ, въ хвостѣ толпы, стояли, тихонько, равномѣрно шипя, заторможенные, переведенные на холостой ходъ, автомобили съ красными флажками.

Въ передней — мощной, блиставшей отлакированными, запыленными боками, машинѣ фирмы Поккартъ все время, пока производилась расправа съ ранеными добровольцами, сидѣла нарядная парочка.

Она въ весенней, съ красными цветами и съ красными лентами, шляпѣ надъ высоко и пышно взбитыми каштаковыми волосами, съ слегка вздернутымъ носикомъ на красивомъ овальномъ лицѣ, съ такимъ толстымъ слоемъ на немъ румянъ, бѣлилъ, пудры и туши, что нельзя было разобрать, очень ли она молода или не очень молода.

На худенькихъ плечахъ ея высокой, гибкой фигурки была наброшена пелерина изъ великолѣпныхъ соболей съ роскошными пушистыми хвостами.

Шелковое платье цвѣта chair и высокiе лакированные ботинки на стройныхъ, породистыхъ ножкахъ въ шелковыхъ же подъ цвѣтъ платья чулкахъ, столь тонкихъ, что сквозь нихъ блестѣла мраморная бѣлизна кожи, дополняли ея одеяние.

Она, положивъ ногу на ногу такъ высоко, что короткая юбка только-только прикрывала ея колѣна и, прищуривая съ длиннымъ разрѣзомъ голубые глаза, курила папиросу.

Сѣрый дымъ цѣлымъ облакомъ окутывалъ ея лицо и тонкими, синими струйками медленно растекался въ тепломъ весеннемъ воздухѣ.

Иногда она подносила къ прищуреннымъ глазамъ лорнетъ въ черепаховой оправѣ на перекинутой черезъ шею длинной золотой цѣпочкѣ, взглялывала на толпу, но тотчасъ же отдергивала.

На капризномъ лицѣ ея выражались недовольство и скука.

Ея кавалеромъ былъ головастый молодой человѣкъ, ростомъ съ маленькую женщину, въ военномъ фрэнчѣ защитнаго цвѣта, безъ погонъ, въ широкихъ красныхъ гусарскихъ чакчирахъ покроя галифэ съ золотымъ галуномъ по продольному шву, съ большимъ, ярко-краснымъ бантомъ на впалой груди подъ кривыми плечами.