Иван Родионов - Жертвы вечернiя

Онъ своими ногами въ лакированныхъ сапогахъ, съ гусарскими розетками на головаш-кахъ голенищъ, то вскакивалъ на щегольское, новенькое, эластичное кожаное сидѣнiе и при-поднимаясь на носки, черезъ головы толпы старался разсмотрѣтъ подробности происходив-шей въ дворѣ кровавой операции, то садился рядомъ съ своей дамой, безперерывно ерзая, вертясь и часто поправляя на своемъ большомъ носу pince-nez съ толстыми стеклами безъ оправы, но сь массивнымъ золотымъ переносьемъ.

Видимо молодой человѣкъ отъ всего происходившаго, нервничалъ, но любопытство брало верхъ.

Опустившись чуть ли не въ двадцатый разъ на сидѣнiе и съ напускной важностью откинувшись всѣмъ корпусомъ въ глубину автомобиля, онъ сказалъ своей дамѣ.

— Охъ, знаете, Люси, столько работы, столько работы съ этими несознательными товарищами.... Охъ!

Онъ вздохнулъ и оттопырилъ и безъ того вывороченную и выдавшуюся впередъ нижнюю губу и придавъ своему бритому лицу брезгливый видъ, сдѣлалъ передъ носомъ неопределенный, но характерный жестъ рукой и еще разъ вздохнулъ.

Говорилъ по-русски молодой человѣкъ почти правильно, только чуть-чуть пришепты-валъ «знаете» у него смахивало на «жнаете», а «столько» на «штолько».

— Но, Serge, я не понимаю, зачѣмъ было ѣхать сюда?! — капризно возразила Люси. — Вы настаивали, а я вовсе не хотѣла. И ничего тутъ интереснаго нѣтъ.

Молодой человѣкъ называлъ себя Сергѣемъ Борисовичемъ. На самомъ же дѣлѣ онъ былъ Сруль Боруховичъ Гольдштейнъ.

Онъ снова тяжко вздохнулъ и, опершись на рукоять своей гусарской сабли, прижмурилъ темные съ рыжеватымъ отливомъ, глаза, придавъ имъ выражение глубокомыслiя и задумчивости.

— Нельзя, знаете. По моему служебному положенiю я долженъ здѣсь непремѣнно присутствовать. Знаете, надо слѣдить за революционной закономѣрностью поступковъ моихъ подчиненныхъ. Я за все отвечаю. Не забывайте Люси, что я военный комиссаръ съ особо высокими и отвѣтственными полномочiями. Вы знаете, здѣсь мнѣ почти всѣ подчинены. Что захочу, то и сдѣлаю. Да…

И на его не по росту, большомъ, носатомъ, одутловатомъ лицѣ, сь толстыми, розоватыми щеками, на которыхъ сплошной щетиной выступала черная щетина, появилось выраженie самодовольной важности, строгости и высокомѣрiя.

Сегодня на митингѣ въ Екатеринодарѣ, поздравляя товарищей съ «блестящей побѣдой» надъ бѣлогвардейскими «бандами», Сруль Боруховичъ в зажигательной рѣчи первый бросилъ мысль о расправѣ съ оставленными въ Елизаветинской станицѣ ранеными «кадетами», пролившими столько «благородной», «невинной» пролетарской крови, вопiющей объ отмщенiи. Другiе товарищи-ораторы высказались въ томъ же духѣ.

У обозленныхъ огромными потерями пьяныхъ красногвардейцевъ чудовищная мысль упала на подготовленную почву и страшное дѣянiе сѣйчасъ на его глазахъ осуществлялось.

Въ душѣ Гольдштейнъ торжествовалъ и гордился своимъ «подвигомъ».

Вообще съ начала революцiи и особенно послѣ воцаренiя большевиковъ Гольдштейнъ жилъ въ полномъ удовлетворенiи и упоенiи и своимъ «высокимъ» положенiемъ, и своимъ значенiемъ, и своей властью, и своимъ влiянiемъ, а главное — своимъ богатствомъ.

Жизнь развернулась передъ нимъ подобно головокружительной волшебной сказкѣ. Всѣ обольщенiя и вся роскошь, которыя раньше и во снѣ не снились ему, теперь были ему доступны, а глазное — все доставалось даромъ, почти ни за что ему не приходилось платить.

Ѣздилъ онъ въ краденыхъ шикарныхъ автомобиляхъ, въ краденой шикарной одеждѣ, въ краденомъ шикарномъ вооруженiи, съ своей шикарной подругой — русской дворянкой и институткой, купленной на крадены русскiя деньги.

Чуть ли не съ перваго дня революцiи его общественное положенiе быстро улучшалось, а вмѣстѣ съ тѣмъ неимоверно росло и его матерiальное состоянiе. Теперь Гольдштейну — по его собственнымъ словамъ — уже «есть что кушать».

Съ тѣхъ поръ, какъ онъ очутился на гребнѣ волны близко къ «верхамъ»» революцiонной власти, онъ успѣлъ прикопить кругленькую сумму денегь и всевозможныхъ процентныхъ бумагъ, а главное — золота, бриллiантовъ, жемчуговъ, рубиновъ и другихъ драгоцѣнныхъ камней, цѣна на которыхъ съ каждымъ днемъ повышалась. Гольдштейнъ мечталъ уже о миллiонахъ.

Всѣ эти деньги и ценности въ разное время «взяты» и ежедневно «берутся» револю-цiоннымъ путемъ у «кровопiйцъ-буржуевъ», и тщательно хранились имъ въ краде-номъ буржуйскомъ крокодиловой кожи чемоданѣ.

Другiя, болѣе громоздкая краденыя ценности наполняли еще пять большихъ краденыхъ чемодановъ. Еще болѣе громоздкiя, тоже краденыя вещи хранились въ вагонахъ комиссарс-каго поѣзда.

Гольдштейнъ, по его словамъ — «имѣлъ вкусъ» къ хорошимъ шикарнымъ вещамъ, зналъ толкъ въ нихъ и очень дорожилъ ими.

И все это украденное, награбленное, стянутое съ замученныхъ и убитыхъ русскихъ людей, Гольдштейнъ съ чистой совестью считалъ своей священной, неотъемлемой собственностью, законно и честно имъ прiобрѣтенной.

Его соцiализмъ былъ постольку, поскольку это касалось чужого добра, если же чужое какимъ бы то ни было путемъ попадало къ нему въ руки, то тутъ ужъ онъ являлся неисправимымъ, закоренѣлымъ собственникомъ.

Сынъ ремесленника-еврея, пробивавщагося съ хлѣба на квасъ въ глухомъ мѣстечкѣ Волыни, выросшiй въ нищетѣ, грязи, и невѣжествѣ, недоучившiйся гимназистъ, потомъ фармацевтъ, промѣнявшiй свою скучную профессию на полуголодное существование сперва странствующаго актера, а потомъ сотрудника и корреспондента жалкихъ провинцiальныхъ жидовскихъ газетокъ, по расовому отвращенiю къ тяготамъ и опасностямъ военной службы, какъ заяцъ, бѣгавшiй оть воинской повинности. Гольдштейнъ путемъ неимовѣрныхъ ухищренiй и домогательствъ къ концу войны попалъ-таки въ зем-гусары князя Львова.

Тамъ нашлись свои люди и Гольдштейнъ сталъ понемногу оперяться. Ходилъ онъ въ феерической формѣ, всегда до зубовъ вооруженный, съ прямымъ проборомъ волосъ до самаго затылка, ругая жидовъ и тщательно скрывая свое iудейское происхожденiе, въ видахъ чего изъ написанiя своей фамилiи выпустилъ только двѣ буквы: «ь» и «д» и вмѣсто «Гольдштейнъ» подписывался «Голштейнъ», выдавая себя за кровнаго россiйскаго дворянина — потомка одного древняго выходца изъ Голштинiи.

Въ революцioнное время звѣзда его въ созвѣздiи безчисленнаго множества его сопле-менниковъ взошла такъ высоко, что въ началѣ онъ и самъ не сразу довѣрилъ своему благополучiю, но по прирожденной самоувѣренности освоился съ нимъ почти мгновенно и принималъ дары, Фортуны, какъ нѣчто должное и заслуженное! Съ воцаренiемъ же большевиковъ Гольдштейнъ почувствовалъ себя большой персоной.

Во всемъ вновь образовавшемся правящемъ кругѣ, въ революцiонныхъ «верхахъ», заменившись собою прежнее теперь истребленное родовитое русское дворянство и распоряжавшихся къ выгодѣ и во славу Израиля судьбами несчастной, обманутой Россiи, оказались почти сплошь только свои люди, своего iудейскаго племени, нашлись даже и родственники. И, такимъ образомъ, Гольдштейнъ _______съ тысячами другихъ отпрысковъ сѣмени Iуды возносился все выше и выше.