Юрий Смолич - Мир хижинам, война дворцам

Крестьянское происхождение?

Этого еще мало. Ведь у подавляющего большинства крестьян любовь к родному краю запросто переходит лишь в тяготение к земле, в жажду обладать куском собственной землицы, а потом — увеличивать и приумножать свой надел… О “большой земле” — о нации, государстве — нынешний украинский крестьянин в массе своей даже и думать не умеет!

Тогда, быть может, — влияние национально-сознательной интеллигенции?

Нет. Со своим осознанным национальным чувством Винниченко сам пришел из крестьянских низов к национально сознательной интеллигенции, усматривая в ней ту силу, которая способна понести идею национального освобождения в широкие массы, в народ.

Так, может быть, национальное самосознание воспитали в нем меценаты из великопанского круга, так любящие кичиться древностью рода, национальной стариной, самобытностью народа, на земле которых растут и плодятся достатки этого по существу антинародного отродья?

Тоже нет. Винниченко всегда был презираем в великопанском кругу за вульгарное фрондерство. “Высший свет” никогда не получал от Винниченко ничего, кроме ненависти и презрения, и платил ему той же монетой. Всю свою сознательную жизнь Винниченко вел с этим отродьем необъявленную, но нескончаемую войну. Войну плебея против патрициев.

Так что же тогда, в конце концов, с малых лет затронуло в его мрачной, мизантропической душе струны любви ко всему родному? Что подняло теплые струи с глубокого дна его холодного сердца?

Винниченко смотрел прямо перед собой — и в потемках зала ничего, собственно, не видел; заглядывал в свою душу — и во тьме своего внутреннего мира тоже ничего не мог разглядеть.

Быть может… лишь в милом сердцу пейзаже родной стороны следует искать источники национального чувства? В ранящей сердце родимой песне, которую мать напевала над колыбелью? Или — в родной речи, звучной и нежной, самой лучшей для тебя, какою бы она ни была?..

А может, и в том законном протесте против бесчеловечного запрета всего твоего, национального, родного? В самой зависти к другим народам, которые вольны говорить на родном языке, которые учатся в родной школе, читают родную литературу и вообще живут собственной самобытной жизнью?..

Кто знает, откуда приходит стремление к национальной независимости. К одному приходит, к другому нет. Никто ведь не заставляет тебя признать себя сыном своей нации, но ты признал — и именно это дает тебе величайшую, невыразимую словами сатисфакцию.

И вот, пожалуйста, в твоей нации есть и чернявые, и русые, и даже рыжие; есть всякие характеры, различные мировоззрения, разные классы. Тут и чистые сердцем мечтатели, и подвижники мужественной души, и романтики беззаветного подвига. Все они готовы отдать жизнь — без сомнений, без колебаний — за свой народ… Но есть тут и хапуги, которым только бы поживиться от твоих бескорыстных порывов. Тут и самовлюбленные обыватели, которым только и нужно, что жирно поесть, мягкую подушку под голову да дебелую бабу под бок. Тут и трусы — с мелкой, дрожащей как овечий хвост, душонкой, — лишь бы и дальше жить своей ничтожной, никчемной, мерзкой, но все же — жизнью!

Нация!

Вот она, нация, — и подвижники, и спекулянты, и трусы, и предатели — перед тобой. Ты — в них, и они — в тебе.

Мысли, словно бездомные бродяги, блуждали в голове писателя. Они вдруг возникали и так же внезапно испарялись. Их было неисчислимое множество, и трудно было в них разобраться.

К содержанию речей, произносимых ораторами, Винниченко возвращали лишь реплики из зала, которые он — по той же писательской привычке — привык ценить выше слов, сказанных с трибуны: реплика выражает непосредственную, a не заранее обдуманную реакцию.

Вот из темной глубины вдруг послышалось возмущенное: “Позор!”

— Позор! — откликнулось сразу тут и там и покатилось ближе к сцене; зал зашевелился и загудел. Оратор — прапорщик в пыльной фронтовой форме — приводил примеры того, как командование мешает украинцам объединяться в обособленные украинские подразделения. Он утверждал, что командармам потакает Временное правительство.

Возмущение охватило Винниченко. Еще бы! Временное правительство вообще продолжает угнетательскую политику русского империализма! Он заерзал на стуле: нужно выступить и сказать об этом. А что сказать?

И Винниченко начал обдумывать свое выступление.

Но едва он сосредоточился, изолировавшись от окружающего, — совсем посторонние мысли нахлынули на него, так сказать, “изнутри”. Винниченко был писатель, писатель прежде всего, — и потому, задумываясь, он невольно обращался мыслями лишь к своим творческим проблемам и дилеммам. Сейчас ему не давал покоя новый сюжет. He выкарабкавшись из запутанной, противоречивой литературной головоломки, Винниченко не сможет думать ни о чем другом. В этом сюжете, по его мнению, совершенно по-новому интерпретируется вечная коллизия любви и измены. Она и он. Она изменяет ему, он изменяет ей. А их партнеры по измене также пребывают между собой в любовной связи. То есть также изменяют друг другу. Как же подобная коллизия будет выглядеть с точки зрения “честности с собой” — этой альфы и омеги выработанной им, и только им, Винниченко, концепции морали? “Честность с собой” — это, собственно, и есть новая мораль, ключ к преобразованию человека, а вместе с ним и всего человеческого общества… Революция в самом человеке!..

Революция! Это слово не было для Винниченко пустым звуком.

Разве это не он, Винниченко, — мужик по происхождению, — в своих скитаниях, в поисках работы ради куска хлеба, на случайных заработках в водовороте городской жизни подавил в себе мелкособственнические инстинкты? Разве не он — пускай и не первым, но все-таки одним из первых в украинском национальном подполье — понял прогрессивную роль рабочего класса и на Украине, несмотря на то, что Украина в основном страна крестьянская?

Он стал даже революционером-профессионалом. Эта профессия определила и все направление его жизни и весь нечеловеческий его быт: бездомный, бродячий, конспиративный, зверски трудный и уже изрядно осточертевший, если говорить по правде, будучи честным с самим собою.

Впрочем, с точки зрения честности с собой, упомянутая коллизия “он — она — они” совершенно ясна. Если в комбинации “он — он — они” каждый знает цену своему поступку и искрение признается самому себе, что он — мерзавец, то тем самым перед самим собой он — честен. Если же каждый будет обманывать себя, подыскивать какие-то моральные оправдания, тогда другое дело: тогда все они — бесчестны и аморальны, хотя бы и были, каждый в отдельности, людьми чистой, честной души. Таким образом, и получается, что наиболее честные и моральные люди — это люди бесчестные и аморальные. А люди честные и моральные как раз и окажутся бесчестными и аморальными. Вот как оно получается! А?..