Юрий Смолич - Мир хижинам, война дворцам

По залу пробежал шумок, несколько голосов выкрикнули слова протеста — на фронте они сражались и погибали рядом; украинец и русский, — но из других углов зашикали, кое-где раздались аплодисменты.

— Мы, господа, конечно, не собираемся идти в штыки против русской демократии, но мы не должны допустить и того, чтобы русская демократия обратила штыки против нас. Только опираясь на собственные штыки, мы можем вести переговоры с центральной российской властью, какова б она ни была — в одной ипостаси или в двух. На просторах бывшей Российской империи теперь двоевластие, но это двоевластие единоутробно — оно русское, великодержавное! Да здравствует украинский армия — миллион штыков для начала!..

Крики “да здравствует” захлестнули этот призыв. Удовлетворенный успехом, Винниченко сел на место.

Конечно, он сознавал, что десять, минут назад собирался произнести нечто иное, совершенно противоположное, и — объективно — должен был признать, что выступление его несколько неожиданно. Однако субъективно, как специалист по самоанализу, Винниченко мог понять себя: ведь в этом и заключалось роковое непостоянство недюжинной человеческой натуры — хочешь одного, а поступаешь совсем наоборот. Нужно лишь быть честным с собой и осознавать себя самого как неповторимую индивидуальность. Если ты объективно признаешься самому себе, что ты поступил как мерзавец, то ты хоть и мерзавец, но перед самим собой — ты честен. А раз ты честен, то и твой мерзкий поступок субъективно будет… честным. От этой, винниченковской, философии он, Винниченко, ни за что и никогда, слышите, никогда, до самой смерти, не отречется!.. А главное — политика: необходимо создать государство! Следовательно, украинские, национальные чувства весьма кстати противопоставить русским национальным чувствам, и прежде всего — традиционному русскому великодержаничеству.

Впрочем, усевшись на место, Винниченко сразу же позабыл сказанное — другие мысли полностью овладели им. Ему нужно было спешить домой. Дома на письменном столе его поджидала неотложная корректура. После длительного перерыва снова начинает выводить в свет “Литературно-научный вестник” уже, не во Львове, а в Киеве, — и первой же тетради возрождаемого журнала — год издании XVIII, том XII, книга I, июль — он начинает публикации своего нового романа “Записки курносого Мефистофеля”…

После выступления Винниченко зал гудел неумолчно, колокольчик председательствующего не был слышен, и София Галчко вынуждена была подать сигнал о перерыве при помощи электрического света. Возбужденные делегаты двинулись заканчивать дебаты в фойе, где помещался общий буфет; а члены президиума отправились за кулисы, где стараниями Галечко был организован специальный буфетик для лидеров и вождей.

Когда Винниченко пошел в буфет, Грушевский жевал бутерброд с икрой, а второй — с бужениной — держал наготове. Завидев Винниченко, он, дожевывая один бутерброд и размахивая другим сразу же устремился к нему. Намерения у него были несомненно агрессивные.

— Милостивый государь, — зашипел он, — я отказываюсь вас понимать! Вы поступаете не политично! Не в интересах нашего дела!

Винниченко вынужден был слегка отстраниться: борода Грушевского развевалась перед самым его носом.

— Вы, милостивый государь, — кричал Грушевский, — начали “во здравие”, а кончили “за упокой”! Я не могу, конечно, не признать справедливости вашего тезиса об угнетении украинской нации царским режимом, а также остроумия вашей антитезы об угрозе такого же угнетения со стороны революционного режима. И в частности — Совета депутатов. Но своими нападками на Временное правительство вы провоцируете конфликт между украинством и центральной властью, пускай даже и русской, однако же целиком разделяющей нашу платформу в части социальных реформ. Конечно, вы как социал-демократ уязвлены, что не социал-демократия стоит во главе Временного правительства, и…

Грушевский положил в рот последний кусочек бутерброда с бужениной, и это дало возможность Винниченко прервать неудержимый поток слов.

— Простите, уважаемый Михаил Сергеевич, — как мог учтиво начал Винниченко, — я вас тоже не совсем понимаю…

— А я и вовсе никогда не умел вас понять, милостивый государь!

Винниченко пожал плечами и произнес уклончиво:

— За долгие годы нашего доброго знакомства, Михаил Сергеевич, нам с вами приходилось уже не раз вступать в спор…

— Не раз! — простонал Грушевский. — Каждый раз! Всегда!

— Если вы, Михаил Сергеевич, имеете в виду наши с вами пререкания в области литературной, — откликнулся Винниченко уже без мягких интонаций в голосе, — то действительно не могу припомнить такого случая, чтобы наши с вами взгляды на какой-нибудь мой литературный сюжет…

— Ваш литературный сюжет! — чуть не взвизгнул Грушевский. — В физиологии для этого понятия существует другой термин! Уличный жаргон подбирает для него и вовсе нецензурные выражения! Я действительно всегда советовал вам изменить ваш “сюжет”, потому что на вас начинают уже обижаться все прочие части человеческого тела!

— Михаил Сергеевич! — Винниченко побледнел, и его холеная бородка стала торчком. — Прошу не забывать, что сейчас мы с вами…

— Мы с вами!

— …стоим во главе возрождения нашей нации!

— Нашей! — Грушевский схватился за бороду, — Какая же это, прошу прощения, ваша нация, если вы запродались молоху русской плутократии!

— Господин Грушевский! — прошептал Винниченко, от злости потеряв голос. — Я бы советовал вам по крайней мере вслушиваться в то, что вы говорите!

— А я, господин Винниченко, посоветовал бы вам послушать, что говорит о вас наша нация: вы перебежчик! Вы перебежали в русскую литературу! Вы уже начали писать по-русски!

— Господин профессор, — попытался с достоинством отпарировать Винниченко, — вам прекрасно известно, почему это случилось: украинские издательства платят крайне мизерный гонорар, а я, как вы знаете не домовладелец…

Грушевский даже подпрыгнул:

— Прошу вас сказать, на что вы намекаете? Что вы имеете в виду?..

— Вы призываете всех прийти на помощь нации, а сами уже десять лет не платите взносов в “Общество национальной взаимопомощи”, несмотря на то, что в течение этих лет выстроили себе кроме домов на Паньковской еще и пятиэтажный домище на Бибиковском бульваре и теперь втридорога дерете с ваших квартирантов!..

София Галчко самоотверженно поспешила на помощь. Хрупкими плечиками она раздвинула забияк и мило улыбнулась — сперва шефу — Грушевскому, затем подшефу — Винниченко:

— Пан презес! Пан субпрезес! Заседание продолжается! И хотя была она лишь подчиненной и, значит, держаться ей следовало в почтительном отдалении, все же она позволили себе вежливо подтолкнуть обоих к двери. Винниченко так и не успел перехватить бутерброд.