Юрий Смолич - Мир хижинам, война дворцам

Представители крестьянских союзов, прибывшие на съезд с соответствующими мандатами, успели уже прийти в себя и закричали “слава”. Представитель губернского союза внес предложение об избрании бaтька украинского крестьянства, товарища добродия Грушевского, почетным председателем Всеукраинского крестьянского съезда.

Когда торжественная процедура была, таким образом, исчерпана и повестка дня утверждена, Грушевский, вытирая платочком пот со лба, направился в кабинет директора театра.

Из кабинета директора театра Соловцова панна София связалась по телефону с кабинетом директора Троицкого народного дома и пригласила к аппарату делегата войскового съезда командира полка имени Богдана Хмельницкого полковника Капкана. И Грушевский кратко, но задушевно побеседовал с полковником — коллегой по партии украинских эсеров. В результате беседы, полчаса спустя, у двери театра появился почетный караул от войскового съезда, а конные патрули стремительно прочесали все четыре квартала, прилегающие к театру.

Когда после обеденного перерыва делегаты возвращались на заседание крестьянского съезда, то мандаты проверяли уже богдановские старшины, и никому из “землячков” попасть в зал уже не удалось. Так съезд получил возможность плодотворно завершить работу в нормальных условиях, приняв все заранее подготовленные резолюции.

Такою была первая стратегическая операция Грушевского как полководца и период его активное мероприятие как организатора масс.

Затем он вместе с Софией Галчко уселся в пролетку и возвратился в Троицкий народный дом, на войсковой съезд. Именно тут надлежало решить главнейший вопрос — вопрос о национальной армии. Значение армии в жизни страны Грушевский всегда расценивал высоко; теперь же, после открытия крестьянского съезда, он склонен был ценить армию еще выше.

София Галчко не покидала шефа ни на минуту. На нее были возложены все секретарские обязанности: стенографировать каждое слово патрона, давать все необходимые справки, таскать его тяжеленный портфель. Кроме того, в кармане у нее лежал браунинг калибра семь запятая пять: личная охрана председателя Центральной рады, по инициативе самой Галечко, также была возложена на нее.

София Галчко была, как обычно, в сером австрийском френче; и это возбуждало некоторое брожение в умах участников съезда. Делегаты, только что прибывшие с фронта, отшатывались в изумлении: как могла попасть сюда особа в форме офицера вражеской армии? Другим, напротив, это давало повод впасть в патриотический энтузиазм: присутствие человека в австрийской военной форме с украинской речью на устах они расценивали как символ единения украинцев надднепрянских (российских) с украинцами надднестрянскими (австрийскими), как некое олицетворение вожделенной соборности Украины. А были и просто повесы, которые немели, увидев столь ослепительную женскую красоту, — Галчко была единственной женщиной на съезде и потому выглядела особенно привлекательной. И повесы щелкали шпорами и бросались ухаживать напропалую. Но панна София держалась неприступно и отвечала ловеласам надменным взглядом.

Исключение делалось лишь для писателя Винниченко: при встрече с ним панна София сдержанно улыбалась и лучистые глаза сыпали искорки из-под длинных ресниц. Тому были объяснения: во-первых, Винниченко также являлся ее шефом — как заместитель председателя Центральной рады; во-вторых, он был наиболее выдающимся писателем на Украине; в-третьих, единственным штатским на военном съезде; его элегантный костюм, белый воротничок и модный галстук радовали глаза среди моря зеленых гимнастерок, высоких сапог и офицерских погон.

Писатель Винниченко Владимир Кириллович — в сером фланелевом костюме, с крахмальным воротничком и в галстуке “фантаз” — сидел за столом президиума, машинально накручивая на палец завитки подстриженной на французский манер бородки, и меланхолически посматривал в зал.

Сцену ярко освещали огни рампы и софитов, а в зале, как во время спектакля, свет не был включен, — и потому первые ряды, расположенные сразу за оркестром, были видны отчетливо, средние — шевелились в полумраке сотнями светлых пятен, а задние и вовсе растворялись в потемках. Так бывало, когда Винниченко после премьеры своей новой пьесы выслушивал комплименты зрителей и замечания театральных критиков.

По писательскому обыкновению, Винниченко невнимательно слушал ораторов, все время отвлекаясь собственными мыслями, однако к аудитории присматривался пристально: наблюдение — неотъемлемая черта писательской профессии. Пока говорил оратор, писатель лениво скользил взглядом по лицам в зале, останавливался на чьих-либо приметных чертах и по этим чертам пытался разгадать характер, душевное состонние, а то и всю биографию незнакомого ему человека.

Вот этот ycaч, к примеру, до войны несомненно был сельским учителем или агрономом. А этот, с посоловевшими глазами, конечно пьяница, истязает жену, а детей в наказание ставит в угол голыми коленками на горох. Ну, этот голубоглазый, у которого и усы еще не начали расти, конечно, только в нынешнем году из седьмого класса гимназии. Он непременно влюблен в гимназистку Верочку, тайно увлекается стихами Олеся, и самое сокровенное для него — туманный и потому волнующий, запретный и, стало быть, будоражащий еще более образ неведомой и таинственной, как первая любовь, родной Украины. Милый, славный юноша… Гм! А вон тот, рядом с ним, — насупленный, хмурый, — конечно, попович из глухого подольского села: поет басом на клиросе, отчебучивает гопака, а на посиделках резво лапает девчат. А подальше — писаный красавчик — тоже, видно, из поповской семьи, и откормлен пампушками и цыплятами от щедрот прихожан… Господи боже мой! И сколько же этих поповичей и семинаристов в активе борьбы за национальное дело! Можно подумать, что украинская нация только и состоят что из попов, дьяков да пономарей — из этой “звонарской шляхты”. А впрочем, что поделаешь, — социальная логика, историческая неизбежность: в условиях царского колониального режима сознательные украинцы вынуждены были идти в сельские батюшки и беречь живущие в народе национальные традиции.

Досадно, конечно, что тебя окружает этот пастырский сонм, хоть ты и презираешь патлатое отродье, хоть ты и просвещенный атеист, да еще и лидер социал-демократии.

Но как же это случилось? Что свело тебя с ними? Что у тебя общего с этими поповичами и недоученными попами?

Борьба за освобождение и возрождение нации.

Нация, хм…

И откуда оно к тебе пришло, это самое национальное чувство? Склонный к рефлексии, Винниченко не мог оставить этот вопрос без ответа. И в самом деле — откуда?