Игорь Ефимов - Свергнуть всякое иго: Повесть о Джоне Лилберне

Хайд-Кларендон. «История мятежа»

«Суббота, шестнадцатого. Мы шли 8 миль. В это утро были принесены известия, что кавалеры пришли в Чиренчестер, захватили и убили многих из наших людей, которые оставались позади, предаваясь пьянству и не заботясь о том, чтобы идти со своими офицерами; их много жалеть нечего. Сегодняшний день мы гоним вместе с армией около тысячи овец и шестидесяти коров; восемьдесят семь овец предназначено нашему полку, но впоследствии, когда началось сражение, мы всех их потеряли. Вторник, девятнадцатого. Главнокомандующий предполагал расположиться в эту ночь в Ньюбери, но король уже вошел в город за день до нас и прислал вызов дать бой на следующее утро».

Из дневника сержанта парламентской армии

Фруктовые сады на южной окраине города выглядели такими ободранными, что можно было подумать, будто гигантская саранча пронеслась здесь недавно, обломала ветви, содрала листву. В проломе забора мелькнули фигуры двух солдат, с азартом рубивших развесистое дерево. Каждый удар сабли по стволу отзывался глухим стуком яблок о землю. Костры уходили в покрытые сумраком поля, терялись вдали. Огни армии Эссекса должны были быть где-то правее, но, видимо, их скрывали холмы.

Джанноти свернул к крайнему дому, спешился, привязал коня. Дежурный офицер пошел доложить о нем и почти сразу вернулся:

— Его светлость ждет вас.

Фокленд, только что закончивший бритье, изучал в зеркале свое исхудавшее лицо.

— Милорд, — поклонился Джанноти, — я принес вам свою повинную голову. Вот письмо, которое вы просили передать мистеру Хайду. К сожалению, я так и не смог попасть в Оксфорд за эти две недели. Мы шли за их арьергардом по пятам, и не было дня, который обошелся бы без стычки.

— Да, я знаю, — Фокленд улыбнулся ему. — Похоже, вашей повинной голове уже досталось?

Джанноти машинально потрогал толстый кокон бинтов, сдавливавший ему шею.

— Вчера под Олдборном было довольно жаркое дело. Рана неглубокая, но крайне неприятная, — вынуждает смотреть собеседнику прямо в глаза, даже когда совесть требует отвернуться. Если в письме было что-то очень важное и срочное…

— О нет, не тревожьтесь. Мистер Хайд писал мне под Глостер, упрекая в легкомыслии и бравировании опасностью, я счел необходимым послать ему какие-то оправдания. Только и всего. Судьба распорядилась так, чтобы письмо не попало ему в руки, — тем лучше.

— Быть может, судьба тем самым хочет показать, что вашему поведению нет оправданий.

— Да?

— Государственный секретарь не должен просиживать дни в первой линии траншей. Осажденные стреляют, как правило, с поразительной меткостью — им приходится беречь порох.

— Не вынуждайте меня пересказывать вслух содержание письма. Смысл его сводится к тому, что человек, который твердит о мире столько, сколько я, который без конца умоляет, требует, взывает к миру, должен постоянно доказывать, что миролюбие его вызвано отнюдь не личной трусостью.

— Милорд, не сочтите мои слова дерзостью, но я видел вас под Глостером своими глазами и верю им больше, чем любым объяснениям. Вы ничего не доказывали. Вы упрямо искали только одного — смерти.

Фокленд поднял на него унылый взгляд, долго молчал, потом вздохнул и жестом пригласил его сесть. На столе в свете двух свечей поблескивал покрытый чеканкой поставец. Он открыл его, извлек графин с вином, два кубка, отодвинул в сторону бумаги.

— Я давно хотел спросить вас, милый Джанноти: каким образом вам удалось в таком совершенстве овладеть английским?

— Приказчик моего отца был родом из Дувра. Страстный католик, он все надеялся, что Англия одумается, припадет к папской туфле, и тогда он сможет вернуться на родину. Я провел в его доме половину детства и всю юность. Вместе с его детьми мы разыгрывали сцены из Шекспира. Он с женой были единственными зрителями, но слезы лили за полный зал.

— Да, Шекспир… — Фокленд сжал виски ладонями, натянул до блеска кожу на щеках. — Не знаю, чего во мне было больше, — восхищения и зависти к нему или злости, отвращения, даже презрения. Но может быть, именно сейчас я созрел для того, чтобы перечесть его заново. «Распалась связь времен. Ужели я связать ее рожден?» Раньше эти строки казались мне многозначительной бессмыслицей.

— А теперь?

— Мы воочию видим, что значит «распалась связь времен».

— Милорд, я отказываюсь понимать, что происходит в вашей стране, и душа моя в полном смятении.

— «Душа в смятении, а стало быть, жива…»

— Нет, на такое стихи уже не могут дать ответа. Поймите, у вас всех есть родные места, родные люди, имущество, почва под ногами, мне же приходится летать в безвоздушном пространстве, и я устаю ужасно. Я способен на личную преданность, но не способен на преданность идее. Мне безразлична идея королевской власти — я предан лично королю Карлу со всеми его слабостями и недостатками. Но я предан также и вам и поневоле заражаюсь вашими мучениями и раздвоенностью. Вы виновник моего смятения — ответьте же мне. Вы не доверяете королю, не любите королеву, презираете двор. Почему же вы здесь, в этом лагере, а не в том, за холмами? Почему в глазах у вас тоска, а грудь полна тяжких вздохов? Почему даже лучшему другу — лорду-канцлеру — не удается заразить вас уверенностью в правоте и близкой победе нашего дела?

— Да, мистер Хайд не знает сомнений. Ему удалось внушить себе идею, будто все нынешние мученья и раздоры вызваны кучкой дьявольских интриганов и властолюбцев, засевших в Вестминстере. Будто разумное большинство ненавидит их власть и только и ждет случая скинуть ее. Сидя безвылазно в Оксфорде, легко поддерживать в себе такую иллюзию. Но если б он провел хоть неделю под стенами Глостера, если б посмотрел на этих высохших от голода горожан, кидавшихся с остервенением на вылазки, увидел женщин, таскавших мешки с землей, детей с горящими от ненависти глазами… Нет, капитан, мы плохо знали свою страну. Выпьем же за эту бедную истерзанную Англию и за то, чтобы завтрашняя битва оказалась для нее решающей и последней.

Шея Джанноти была как деревянная — он смог пить, только откинувшись назад всем корпусом. Фокленд промакнул батистовым платком усы, поднял графин к свету и снова наполнил кубки.

— А что творилось в округе! За три недели мы превратили все окрестности в пустыню. Дикие турки вели бы себя милосерднее. Военная необходимость требует добывать продовольствие для армии, но не требует жечь дома и насиловать женщин. Фуражиры, врываясь в поместье, не спрашивали хозяина, за короля он или за парламент. Нет, они приставляли пистолет к его голове и спрашивали, где зарыта его кубышка, а если он медлил с ответом… Не краснейте, капитан. Я знаю, что и вам довелось оказаться замешанным в подобных сценах. Но там, где англичане грабят англичан, какой может быть спрос с иностранца. Мы двинулись в Глостершир лишь потому, что считалось — там полно роялистов. Боюсь, теперь их не осталось ни одного. Стыд — я чувствую его почти физически, он заполняет грудь, раздувается в горле, как черная жаба.