Еремей Парнов - Витязь чести: Повесть о Шандоре Петефи

Рядом с баном покачивался на атласных подушках лакированной берлины майор Эдён Зичи. За зеркальными стеклами окон дымилась дорога, трещали в огне деревянные балки крестьянских домов, летел по ветру горячий пепел. То ли судорога, то ли брезгливая усмешка кривила отмеченную шрамом щеку.

— Зачем ты это делаешь? — спросил Зичи отяжелевшего от вина Елачича, бывшего однополчанина и соперника в конкур иппик. — Нужно ли восстанавливать против себя чернь?

— Нужно, — уверенно подтвердил бан. — Пусть повсюду разносится слух о возмездии. Пусть заранее трепещет пештская и пресбургская сволочь.

В пештском театре Вигадо собрался на срочное заседание венгерский парламент. Взволнованный, негодующий люд заполнил набережную, еще мокрую после утреннего дождя. Из рук в руки передавали свежие номера «Элеткепек», где экстренно было напечатано воззвание опального, оклеветанного поэта:

«Семь месяцев истекло со времени февральской революции во Франции, и моя душа пребывает в постоянном волнении и колебании. Каждый день новая надежда, новое напряженное ожидание, новое воодушевление, новая тревога, новый гнев.

Неслыханное дело! Какой-то немец дает венгерской нации пощечину, — и я не плакал от отчаяния, не извергал пламя гнева, не стыдился, не краснел оттого, что я венгерец, и даже не крикнул: „Да здравствует республика!“…

И теперь я, тот самый, кто шесть месяцев назад писал, что „нет возлюбленного короля“, тот самый, которого за это мои венгерские собратья объявили изменником родины, я теперь спрашиваю: „Так, значит, есть еще „возлюбленный король““? — и при этом не смеюсь…»

Депутаты занимали места под сильным впечатлением горьких, но справедливых слов поэта…

Рескрипт наместника огласил председатель палаты. Заключительные слова: «…в соответствии с законом, все бразды правления беру в свои руки» потонули в негодующих выкриках. Депутаты бросились к столу президиума, над которым свисало трехцветное полотнище с девой Марией.

— Довольно! — как всегда, громче других кричали левые. — Покончим с политиканством! Сколько времени безвозвратно упущено! Какой выигрыш дали врагу!..

Теперь даже сам Кошут, постоянно призывавший к терпению, не смог бы унять разбушевавшуюся стихию. Но он и не помышлял о том, чтобы пойти наперекор народному гневу. Ведь недаром именно ему приписывали фразу о том, что политика — это наука понимать требование момента.

Кошут знает — минута пришла. Глаза всей Венгрии устремлены на него. Баттяни в полной растерянности, Деак сражен недугом, исстрадавшуюся душу Иштвана Сечени преследуют невидимые голоса.

Ласло Мадарас успокаивающе кивнул налево своим и поднял руку, прося тишины.

— Рескрипт наместника объявляю незаконным! — провозгласил он в полную силу легких. — В соответствии с параграфом третьей статьи закона сорок восьмого года, любое постановление может вступить в силу лишь с согласия венгерского министерства…

— Но правительство подало в отставку, — раздался одинокий голос, который заглушили протестующие возгласы.

— Кошута! — потребовало собрание. — Пусть говорит Кошут!

Кошут, по обыкновению бледный, но внешне очень спокойный, сидел среди депутатов оппозиции. Едва было названо его имя, он поднялся, зорко огляделся и направился к трибуне под нарастающие аплодисменты.

— Я отрицаю право эрцгерцога управлять страной без согласия министерства. — Искусно играя голосом, Кошут подтвердил заявление Мадараса и, не дав никому опомниться, решительно прошел к министерской скамье. — Вчера я подал в отставку с поста министра финансов, — сказал он, берясь за спинку резного кресла, — но сейчас вновь занимаю принадлежащее мне место, — и сел, акцентируя каждое движение, подчеркивая неповторимость происходящего отточенными жестами и выразительной мимикой.

И хотя Кошут всего лишь повторил заявление Мадараса, депутатов словно вихрем сорвало с мест.

— Эльен! — в едином порыве грянул театр. — Веди нас!

Мадарас подошел к окну, рванул на себя тяжелую раму и обернулся к Кошуту.

— Долой предателей! — полетело над запруженной набережной. — Смерть Елачичу! — пронеслось над ленивой зыбью Дуная. Но как только Мадарас подтащил слабо упиравшегося Кошута, негодующие требования сменились восторженным скандированием: — Ко-шут! Ко-шут!..

Казалось, возвратились незабвенные дни марта. Красные розетки и перья на шляпах вновь полыхали над городом. Словно маки в ковыльной степи, над которой волнами прокатывается ликующий ветер.

Ласло Мадарас надел на голову Кошута свою красноперую шапочку и на цыпочках отступил в тень.

Кошут остался один на один с народом. Огонь восстания, жгучий цветок баррикад властно бросил свой отблеск на черную аттилу, на алебастровый скорбный лик. Невозмутимый и сострадающий, как ангел господень, возвышался вождь над притихшей стихией людской.

Стоявший впереди «мартовец» с красной повязкой на рукаве первым преклонил, как на присяге, колено. И медленно, гребень за гребнем, вся набережная начала опускаться на землю:

— Веди нас, Кошут!

— Глас народа — глас божий, — печально, но твердо провозгласил Баттяни, страдая от тяжелых предчувствий. — Пусть Кошут возглавит нацию в сей трудный час… Да поможет нам бог!

— Аминь! — как тогда, в разговоре с надором, сурово откликнулся Кошут и высунулся в окно. — С пророчеством обращаюсь к вам, венгры, сыны отчизны моей. — Его красивый, насыщенный неуловимыми оттенками голос ощутимо набирал силу, расходящимися кругами излучая магнетическое воздействие. — Бедные венгры — жертвы измены. Из вторжения Елачича — я предвижу — родится наша свобода. Верьте мне, венгры, во имя бедной и преданной родины, верьте! К оружию! За нашу землю, за нашу честь, за наш древний очаг!

— Но ведь это мятеж! — воскликнул эрцгерцог палатин, узнав, что венгерский парламент дезавуировал рескрипт. — Революция? — спросил, словно прислушиваясь к звучанию слова, которое избегал называть даже наедине с собой. Все эти долгие, наполненные тревогой и роковыми переменами месяцы он жил ожиданием некого знака, способного бесповоротно определить происходящее.

Спокойно по мере возможности обдумав свое незавидное положение, Стефан решил искать встречи с Елачичем, чтобы убедить бана убраться восвояси. Только так можно было попытаться приостановить губительное нарастание кризиса.

Эрцгерцог интуитивно понял, что для власти, тем более власти чужеродной, самоубийственно оскорблять целый народ. Вторжение кроатских дружин уязвило мадьяров в самое сердце. Карательная экспедиция императорских войск и то не вызвала бы столь единодушного возмущения.

«А что есть революция, — подумал молодой эрцгерцог, — если не доведенное до крайности стремление к справедливости?»