Лью Уоллес - Бен-Гур

Бен-Гур невольно вздрогнул.

— Но я не уходила, о князь иерусалимский, — говорила она, не давая ему опомниться. — Я не смеялась. Я говорила себе: «Подожди. В Храме он покажет себя, как подобает герою, готовому завоевать весь мир». Я видела, как он вошел в Восточные ворота и во Двор женщин. Видела, как подошел к прекрасным воротам и стоял перед ними. Было много народу со мной на притворе, во дворах, на крышах комнат и на ступенях с трех сторон Храма — там был, наверное, миллион человек, и все, затаив дыхание, ждали провозглашения. Колонны не были неподвижнее нас. Ха-ха-ха! Мне казалось, я слышу, как трещат оси римской машины. Ха-ха-ха! О князь, клянусь душой Соломона, твой Царь мира, запахнулся в свой балахон и пошел прочь, и вышел через дальние ворота, не сказав ни слова, а римская машина все работает!

Отдавая дань потерянной в это мгновение надежде, он опустил глаза.

Никогда прежде, ни в аргументах Балтазара, ни в совершаемых у него на глазах чудесах, спорная природа Назорея не открывалась Бен-Гуру так явно. В конце концов, лучший путь к постижению божественного лежит через изучение человеческого. В вещах, которые не под силу человеку, мы всегда ищем проявления Бога. Так в описанной египтянкой сцене, когда Назорей отвернулся от Прекрасных ворот, действие это было совершенно недоступно человеку, руководствующемуся человеческими побуждениями. Притча для любящих притчи, она учила тому, что так часто утверждал Христос: миссия его была не политической. Времени, чтобы обдумать все это, было у Бен-Гура не больше, чем умещается меж двумя вздохами, и все же он успел понять все, и надежда на месть покинула его, и мужчина с женскими лицом и волосами, со слезами на глазах прошел рядом — так близко, что оставил ему что-то от своего духа.

— Дочь Балтазара, — сказал он с достоинством, — если это и была игра, о которой ты говорила, венок за тобой. Только довольно слов. В том, что у тебя есть цель, я не сомневаюсь. К делу же. Я отвечу и мы разойдемся своими дорогами, и забудем, что встречались. Говори, я слушаю, но довольно о том, что ты уже сказала.

Мгновение она изучала его, будто решая, как поступить — быть может, оценивая его волю — затем произнесла холодно:

— Я не держу тебя — уходи.

— Мир тебе, — ответил он и пошел прочь.

Он был уже у двери, когда она окликнула:

— Одно слово.

Он остановился и оглянулся.

— Учти, что я знаю все о тебе.

— О прекраснейшая из египтянок, — сказал он, возвращаясь, — что же ты обо мне знаешь?

Она смотрела на него в задумчивости.

— Ты более римлянин, сын Гура, чем кто-либо из твоей еврейской братии.

— Неужто я так не похож на соотечественников? — спросил он равнодушно.

— Все полубоги — римляне теперь, — пояснила она.

— И за это ты скажешь, что еще знаешь обо мне?

— Быть может, ради этого сходства я спасу тебя.

— Спасешь меня?

Пальцы с крашеными ногтями играли блестящими побрякушками на шее, голос был спокоен и тих, лишь подрагивание шелковой сандалии предупреждало об опасности.

— Некий еврей, беглый галерный раб, убил человека во дворце Идерна, — медленно начала она.

Бен-Гур замер.

— Тот же еврей заколол римского солдата на Рыночной площади, тот же еврей, имеющий три обученных легиона из Галилеи, намерен нынче ночью захватить римского правителя, тот же еврей заключил союзы для войны против Рима, и один из его союзников — шейх Ильдерим.

Придвинувшись ближе, она почти шептала:

— Ты жил в Риме. Представь, что эти вещи повторят для известных тебе ушей. Ага! Ты изменил цвет.

Бен-Гур отпрянул, как человек, намеревавшийся поиграть с котенком и наткнувшийся на тигрицу, а она продолжала:

— Ты знаком со двором и знаешь господина Сежануса. До пустим, ему скажут — с доказательствами или без, — что тот же еврей — богатейший человек на Востоке… нет, во всей империи. Рыбы Тибра растолстеют, не копаясь в иле, не так ли? А пока они будут обедать — ха! Сын Гура — какие прекрасные представления пойдут в цирке! Развлекать римский народ — тонкое искусство, добывать деньги для этого — тоже искусство и еще более тонкое, а владел ли им кто лучше господина Сежануса?

Бен-Гур был ошеломлен, но нередко, когда все другие способности отказываются повиноваться, память выполняет свою службу с поразительной верностью. Сейчас она нарисовала сцену в пустыне по дороге к Иордану, и он вспомнил свою мысль о предательстве Эсфири, а это, в свою очередь, вернуло способность думать, и он сказал спокойно, как мог:

— Чтобы доставить тебе удовольствие, дочь Египта, признаю, что интрига удалась — я в твоей власти. Быть может, тебе будет приятно услышать и то, что на пощаду я не рассчитываю. Я мог бы убить тебя, но ты — женщина. Что ж, хоть Рим — известный охотник на людей, я буду нелегкой добычей, потому что в сердце пустыни ярость копий не меньше ярости песков, а непокоренные парфяне не враги пустыне. Ты поставила меня в трудное положение, ты долго дурачила меня, но одно ты должна для меня сделать: скажи, кто открыл тебе мои тайны? В бегстве или в плену, даже умирая, я найду облегчение, прокляв предателя. Кто рассказал тебе все, что ты знаешь обо мне?

Искусство это было или искренность, но лицо египтянки отразило сострадание.

— В моей стране, сын Гура, — сказала она, — есть мастера, создающие картины, собирая после шторма разноцветные раковины и выкладывая их осколки на мраморных плитах. Не видишь ли ты в этом способе намек на то, как разгадываются чужие тайны? У одного я нашла пригоршню мелких деталей, у другого — еще пригоршню, потом сложила их вместе — и была счастлива, как только может быть женщина, получившая власть над жизнью и состоянием мужчины, которого… — она топнула, отвернулась, будто желая скрыть некое чувство, и с выражением почти болезненной решимости закончила: — С которым не знает, что сделать теперь.

— Нет, этого недостаточно, — возразил Бен-Гур, не тронутый игрой, — недостаточно. Завтра ты решишь, что делать со мной. Я могу умереть.

— Верно, — быстро и с нажимом подтвердила она. — Кое-что я услышала от шейха Ильдерима, когда он возлежал с моим отцом в Пальмовом Саду. Ночь была тихой, а стены шатра — плохой защитой от ушей, интересующихся… полетом жуков.

Она презрительно улыбнулась и продолжала.

— Кое-что еще — осколки раковин для картины — я узнала от…

— Кого?

— Сына Гура.

— И больше никого?

— Нет, больше никого.

Бен-Гур облегченно вздохнул и сказан почти весело:

— Не смею более томить господина Сежануса ожиданием встречи с тобой. Еще раз: мир тебе, Египет!

До сих пор он стоял с непокрытой головой, теперь взял висевший на руке платок и, надев, повернулся к выходу. Но египтянка задержала его, порывисто протянув руку.