Лью Уоллес - Бен-Гур

— Стой.

Он обернулся, но смотрел не на сверкающие перстнями пальцы, а налицо, по которому понял, что главное приберегалось под конец.

— Подожди и поверь мне, сын Гура. Я знаю, почему благородный Аррий избрал тебя своим наследником. Клянусь Исидой, всеми богами Египта клянусь, я содрогаюсь при мысли о том, что ты, такой отважный и великодушный, окажешься в руках безжалостного палача. Часть твоей юности прошла в атриумах великой столицы — подумай, как думаю я, чем будет для тебя жизнь в пустыне. Я жалею тебя, жалею. Если ты сделаешь то, что я скажу, я спасу тебя. И в этом я клянусь священной Исидой!

Молящей интонации немало помогла красота.

— Я почти… почти верю тебе, — сказал Бен-Гур, еще колеблясь, голосом тихим и нетвердым, ибо сомнение боролось с желанием довериться — сомнение, спасшее много жизней и состояний.

— Когда-то у тебя был друг. В детстве. Потом была ссора, и вы стали врагами. Он дурно поступил с тобой. Много лет спустя вы снова встретились в цирке Антиоха.

— Мессала!

— Да, Мессала. Он твой должник. Прости прошлое, прими снова его дружбу, восстанови состояние, потерянное в огромном пари, спаси его. Шесть талантов для тебя ничто — почка, упавшая с дерева, одетого листвой, для него же… Тело его искалечено — если вы встретитесь, он будет смотреть на тебя снизу, распростертый, не в силах подняться. О Бен-Гур, благородный князь, для римлянина его происхождения нищета лишь иное название смерти. Спаси его от нищеты!

Если весь этот поток слов был хитростью, чтобы не дать ему подумать, значит, египтянка либо не знала, либо забыла, что бывают решения, не созревающие из размышлений, а рождающиеся сразу готовыми. Когда она остановилась в ожидании ответа, он увидел за ее плечом лицо Мессалы, и выражало оно не просьбу, не дружелюбие, но все ту же патрицианскую усмешку, и раздражающая надменность его была прежней.

— Так, значит, просьба рассмотрена, и Мессала остался ни с чем! Сейчас же пойду и запишу в свою книгу великих дат: римляне присудили против римлянина! Но он сам… Мессала сам послал тебя с этой просьбой, Египет?

— У него благородная натура, и о тебе он судил по ней.

Бен-Гур взял руку, все еще державшую его запястье.

— Если ты знаешь его так близко, прекрасная египтянка, скажи, сделал бы он для меня то же, поменяйся мы местами? Отвечай перед лицом Исиды! Во имя истины!

Его прикосновение и взгляд были требовательны.

— Но, — начала она, — он же…

— Римлянин, хотела ты сказать. А я — еврей и не должен мерить его обязанности перед собой своими обязанностями перед ним, будучи евреем, я должен простить свой выигрыш, потому что он римлянин. Если ты не все сказала, дочь Балтазара, говори скорее, ибо, клянусь Господом Богом Израиля, кровь во мне готова закипеть, и тогда я забуду, что передо мной женщина, и прекрасная! Я могу увидеть в тебе лишь шпиона, служащего хозяину, тем более ненавистному, что он — римлянин. Говори же скорее!

Она вырвала руку, отступила назад, на освещенное место, и вся ее порочная натура вылилась во взгляде и голосе.

— Подонок! Как смел ты думать, что я могу любить тебя, раз увидев Мессалу! Такие, как ты, рождены прислуживать ему. Он готов был удовлетвориться возвращением шести талантов а я говорю, что к шести ты добавишь двадцать — двадцать, слышишь ты? Ты недостоин поцеловать мой мизинец, а разве, служа ему, я не таскалась за тобой, не изображала нежность, не терпела тебя?

Ты заплатишь за это! Этот купец распоряжается твоими деньгами. Если завтра к полудню он не получит от тебя указание выплатить Мессале двадцать шесть талантов — ты запомнил сумму? — встретишься с господином Сежанусом. Будь благоразумен и — прощай.

Она пошла к двери, но Бен-Гур загородил дорогу.

— Старый Египет жив в тебе, — сказал он. — Увидишь ли ты Мессалу завтра или послезавтра, здесь или в Риме, передай мои слова. Скажи, что я вернул деньги, которые он украл, ограбив имение моего отца, скажи, что я выжил на галерах, куда он послал меня, и в силе своей радуюсь его нищенству и бесчестию, скажи, что я считаю его увечье проклятием Господа Бога Израиля, более смерти подходящим за преступления над беззащитными, скажи ему, что мои мать и сестра, которых он послал в камеру крепости Антония на смерть от проказы, живы и здоровы благодаря власти Назорея, которого ты презираешь, скажи, что, наполняя чашу моего счастья, они возвращены мне, и что отсюда я иду к их любви, которую полагаю более, чем сладостным возмещением нечистым страстям, которые ты уносишь ему, скажи ему — это порадует тебя, демон злокозненности, равно, как и его, — что когда господин Сежанус протянет руку за моим состоянием, он схватит пустоту, ибо наследство дуумвира, включая виллу в Мизене, продано, а деньги растеклись по рынкам всего мира векселями, что этот дом, товары, корабли и караваны, приносящие в руках Симонида царские прибыли, защищены императорской охранной грамотой — за нее была предложена хорошая цена, и Сежанус предпочел разумный подарок большему улову из моря крови и грязи, скажи ему, что я не посылаю проклятия на словах, ибо лучшим выражением моей неумирающей ненависти я посылаю ему ту, которая заменит все проклятия, и когда он увидит тебя, повторяющей мои слова, дочь Балтазара, римская проницательность подскажет ему, что я имел в виду. А теперь иди — и я пойду.

Он провел ее до двери и церемонно придержал портьеру.

— Мир тебе, — сказал он в удаляющуюся спину.

Бен-Гур покидал гостиную далеко не с той живостью, с какой входил. Открытие, что человек со сломанной спиной может сохранять деятельный ум, следовало обдумать.

Поскольку задним числом нетрудно заметить приметы обрушившейся беды, мысль, что он даже не заподозрил египтянку в пособничестве Мессале, а годами все более отдавал в ее власть себя и друзей, тяжело ранила самолюбие. «Ведь я помню, — говорил он себе, — что она ни словом не упрекнула римлянина у Кастальского ключа! Помню, как восхищалась им на озере в Пальмовом Саду! И — конечно — он остановился и ударил себя в грудь, — загадка со свиданием во дворце Идерна — не загадка более».

Заметим, однако, что ранено было самолюбие, а к счастью от таких ран умирают редко, и даже болеют недолго. Тем более, что Бен-Гур имел к кому направить мысли, ибо вот уже он восклицает: «Слава Богу, я освободился наконец от этой женщины! Теперь я вижу, что не любил ее!»

И будто сбросив, по крайней мере, часть груза, он пошел бодрее. Добравшись до террасы, откуда одна лестница вела вниз, во внутренний двор, а другая — на крышу, он избрал последнюю. На верхней ступеньке новая мысль заставила его остановиться.

— Мог ли Балтазар быть соучастником в этой игре? Нет! Лицемерие редко совместимо с сединами. Балтазар — праведник.