Лью Уоллес - Бен-Гур

Утвердившись в этом мнении, он ступил на крышу. Над головой стояла полная луна, но не она, а огни на улицах и площадях города освещали небо, воздух же был заполнен древними псалмами, простая гармония которых не могла не заставить его прислушаться. Бесчисленные голоса, выводившие ее, казалось, говорили: «Вот, сын Иуды, мы подтверждаем свое благоговение перед Господом Богом, и верность земле, которую он дал нам. Пусть придет Гедеон, Давид или Маккавеи — мы готовы!»

Это было только вступлением, ибо далее он увидел Назорея — в определенном настроении мозг склонен к видениям.

Кроткое лицо Христа не оставляло его, пока он пересекал крышу, и не было там намека на войну, но лишь покой предзакатного неба, вызывающий старый вопрос: «Что за человек Назорей?»

Бен-Гур подошел к северному парапету и глянул вниз, затем повернулся и машинально двинулся к летнему дому.

— Пусть делают, что смогут, — говорил он. — Я не прощу римлянина. Не буду делить с ним свое состояние и не побегу из города отцов. Прежде призову Галилею и приму бой здесь. Смелые дела привлекут на нашу сторону другие племена, и возвеличивший Моисея найдет им вождя, если не подойду я. Если не Назорей, то кто-нибудь другой из многих готовых умереть за свободу.

Летний дом был погружен в полумрак. На полу лежали тончайшие тени колонн. Заглянув, молодой хозяин увидел кресло Симонида, стоящее так, чтобы открывался наилучший вид на город.

— Старик вернулся. Я поговорю с ним, если он не спит.

Он зашел и тихо приблизился к креслу. Заглянув через спинку, он увидел Эсфирь, спящую, свернувшись калачиком — маленькая фигурка под одеялом, обычно укрывавшим отцовские колени. Дыхание было неспокойно. Однажды его прервал глубокий вздох, закончившийся всхлипом. Что-то, быть может, одиночество, в котором он нашел девушку, навело на мысль, что этот сон — отдых от грусти, а не усталости. Природа великодушно посылает такое облегчение детям, а он привык считать Эсфирь ребенком. Он положил руки на спинку кресла и задумался.

— Не стану будить. Мне нечего сказать ей… нечего если только… если только я не люблю ее… Она дочь Иуды, красива и так непохожа на египтянку. Там все суета, здесь — вера, там тщеславие, здесь — долг, там эгоизм, а здесь — самопожертвование… Нет, вопрос не в том, люблю ли я ее, но любит ли меня она? Она была моим другом с самого начала. Ночью на террасе в Антиохии как по детски она просила не вступать во вражду сРимом, просила рассказать о вилле близ Мисен и жизни там! Чтобы она не догадалась, что я понял ее маленькую хитрость, я поцеловал ее. Забыла ли она тот поцелуй? Я не забыл. Я люблю ее… В городе еще не знают, что я обрел свою семью. Эта малышка встретит их милыми заботами сердца и хлопотами рук. Для мамы она будет второй дочерью, в Тирзе найдет равную себе. Я рассказал бы ей все сейчас, но… Во мне еще яд египтянки. Уйду и подожду другого, лучшего времени. Подожду. Прекрасная Эсфирь, верное дитя, дочь Иуды!

Он вышел так же тихо, как пришел.

Улицы были полны народу, движущегося в разных направлениях, толпящегося у жаровен с жарящимся мясом, празднующего, поющего, счастливого. Аромат поджариваемого мяса мешался с ароматом горящих кедровых дров и наполнял воздух, в эту ночь каждый сын Израиля более, чем когда-либо ощущал свое братство с любым другим сыном Израиля, гостеприимство не знало пределов, Бен-Гура приветствовали на каждом шагу, а группы у жаровен настаивали: «Раздели нашу трапезу. Мы братья в любви Господней». Но он благодарил и торопился дальше, чтобы забрать коня в караван-сарае и вернуться в шатры на Кедроне.

По дороге нужно было пересечь перекресток, которому суждено было вскоре стать одним из самых печальных мест в христианской истории. Там тоже шло благочестивое празднество, приближавшееся к своему пику. Взглянув вверх по улице, Бен-Гур увидел пламя факелов, превращаемых движением в подобие вымпелов, потом заметил, что там, где прошли факела, пение замолкает. Однако любопытство достигло предела, когда он убедился, что в дыме и мелькании искр блестят наконечники копий, свидетельствующие о присутствии римских солдат. Что делают легионеры на еврейском религиозном празднике? Такого не знал Иерусалим.

Луна сияла, но — будто луны, факелов, огней на улице и света из окон и открытых дверей было недостаточно — некоторые из идущих несли зажженные фонари. Желая разобраться в цели такого снаряжения, Бен-Гур вышел на дорогу. Факела и фонари несли рабы, вооруженные дубинками и кольями. По видимому, в настоящий момент назначением этих орудий было расчищать улицу для важных персон: первосвященников и старейшин, раввинов с длинными бородами, тяжелыми лбами и крючковатыми носами, тех, с кем советуются Каиафа и Анна. Куда они могут идти? И какое у них дело — если мирное, то зачем солдаты?

Когда процессия поравнялась с Бен-Гуром, внимание его привлекли три фигуры, двигавшиеся вместе. Они шли близко к голове колонны, и рабы, несшие фонари перед ними, проявляли необычайное почтение. В крайнем слева Бен-Гур узнал начальника храмовой стражи, справа был священник, но с шедшим в центре разобраться было труднее, потому что он тяжело повис на руках двух других, и так низко опустил голову, будто желал спрятать лицо. Вид его напоминал арестованного, еще не оправившегося от страха ареста или ведомого для чего-то ужасного: пыток или смерти. Высокий ранг ведших его и оказываемое внимание свидетельствовали, что если он и не представлял собой цель процессии, то неким образом был связан с нею — свидетель или проводник, быть может, доносчик. Значит, определив, кто он, можно будет предположить и цель. С весьма уверенным видом Бен-Гур встал справа от первосвященника и пошел рядом. Если бы незнакомец поднял голову! И вот он сделал это, дав свету фонарей высветить лицо — бледное, ошеломленное, скованное ужасом, борода всколочена, глаза затянуты пленкой, запали и полны отчаяния. Долго следуя за Назореем, Бен-Гур узнал его учеников не хуже, чем Наставника, и теперь воскликнул:

— Искариот!

Голова медленно повернулась, глаза встретились с глазами Бен-Гура, губы шевельнулись, будто человек хотел заговорить, но вмешался первосвященник:

— Кто ты? Прочь! — и он оттолкнул Бен-Гура.

Тот безропотно стерпел толчок и, выждав удобный момент, снова смешался с процессией. Так его провели вниз по улице, через запруженные народом низины между Визафой и Крепостью Антония, мимо купальни Вифезды к Овечьим воротам. Всюду был народ, всюду шло священное празднество.

В Пасхальную ночь створки ворот стояли распахнутыми.

Стража праздновала где-то. Перед процессией лежало узкое ущелье Кедрона, а за ним — гора Масличная с темным в лунном свете лесом кедров и олив на склонах. В ворота вливались две дороги: с северо-востока и из Вифании. Не успел Бен-Гур задаться вопросом, куда теперь, как процессия начала спускаться в ущелье. И по-прежнему ни малейшего намека на цель полуночного марша.