Лью Уоллес - Бен-Гур

Лицо Бен-Гура залилось краской, однако он сказал:

— Говори прямо. Дело — одно, а его осуществление — другое.

Симонид пригубил принесенного Эсфирью вина и ответил:

— Шейх и ты, мой господин, будете вождями, каждый со своим войском. Я останусь здесь, продолжая дела и следя за тем, чтобы весенняя пашня не пересохла. Ты отправишься в Иерусалим, а оттуда в глушь, и начнешь набирать бойцов Израиля, делить их на шатры и сотни, отбирать командиров и обучать их; в тайных местах ты будешь создавать армию, которую я буду обеспечивать. Начав с Переи, ты двинешься затем в Галилею, откуда всего лишь шаг до Иерусалима. В Перее у тебя за спиной будет пустыня и Ильдерим. Он владеет дорогами, и никто не проскользнет по ним без твоего ведома. До времени никто не должен знать о том, что замышляется здесь. Моя роль — служебная. С Ильдеримом я говорил. Что скажешь ты?

Бен-Гур взглянул на шейха.

— Все так, как он сказал, сын Гура, — отозвался араб. — Я дал слово, и ему этого достаточно; ты получишь клятву, прочно связывающую меня, надежные руки моего племени и все мое, что может тебе понадобиться.

Три человека — Симонид, Ильдерим и Эсфирь — не отрываясь, смотрели на Бен-Гура.

— Каждому человеку, — отвечал он, сначала печально, — налита чаша удовольствий; рано или поздно он получает ее и пробует или пьет — каждый, но не я. Я вижу, Симонид, и ты, великодушный шейх, куда ведут ваши предложения. Если я приму их и вступлю на этот путь, — прощай мир и связанные с ним надежды! Двери, в которые я мог бы войти, и ворота к спокойной жизни навсегда захлопнутся за мной, ибо на страже их всех стоит Рим; я стану для него вне закона, и его охотники возьмут след; и в глубоких подземельях, в укромнейших пещерах отдаленных гор буду есть я каждую крошку своего хлеба и искать минуту отдыха.

Речь была прервана всхлипываниями. Все обернулись к Эсфири, спрятавшей лицо на плече отца.

— Я не подумал о тебе, Эсфирь, — мягко сказал Симонид, ибо сам он был глубоко тронут.

— Тем лучше, Симонид, — сказал Бен-Гур. — Мужчине легче нести тяжелый рок, когда он знает, что есть кому пожалеть о нем. Позволь мне продолжать.

Внимание слушателей вернулось к нему.

— Я собирался сказать, — продолжал он, — что выбора нет. Остаться здесь — значит принять позорную смерть. Я берусь за дело немедленно.

— Составим ли мы записи? — спросил Симонид, верный деловым привычкам.

— Я полагаюсь на ваше слово.

— И я, — поддержал Ильдерим.

Так просто был заключен договор, изменивший течение жизни Бен-Гура. И почти тут же последний добавил:

— Значит, решено.

— Да поможет нам Бог Авраама! — воскликнул Симонид.

— Только одно, друзья, — уже веселее сказал Бен-Гур. — С вашего позволения, я отложу все дела до конца игр. Маловероятно, чтобы Мессала начал строить козни, не дождавшись ответа прокуратора, а обратное письмо придет не раньше, чем через семь дней. Встреча в цирке — это удовольствие, которое я готов купить ценой любого риска.

Довольный Ильдерим согласился немедленно, Симонид же, не забывавший о делах, добавил:

— Хорошо, за это время, господин, я смогу послужить тебе. Ты говорил о наследстве Аррия. Это имущество?

— Вилла в Мизене и дома в Риме.

— Тогда я предлагаю продать недвижимость и надежно вложить деньги. Дай мне опись имущества, я оформлю бумаги и отправлю агента. Нужно опередить имперских грабителей, по крайней, мере на этот раз.

— Завтра опись будет у тебя.

— Тогда, если ни у кого нет других мнений, труд нынешней ночи сделан, — заключил Симонид.

Ильдерим, довольно расчесывая бороду, добавил:

— И сделан хорошо.

— Еще хлеба и вина, Эсфирь. Мы будем счастливы, если шейх Ильдерим останется с нами до завтра, или пока мы не надоедим ему; а ты, мой господин…

— Пусть приведут лошадей, — сказал Бен-Гур. — Я вернусь в Сад. Сейчас я могу уехать, не рискуя попасться на глаза врагу, к тому же… — он вглянул на Ильдерима, — четверка будет рада видеть меня.

На рассвете он и Малух спешились у входа в шатер.

Следующей ночью, около четырех часов, Бен-Гур стоял на террасе большого склада вместе с Эсфирью. Под ними, на пристани, бегали, носили грузы и кричали люди, чьи согбенные, напряженные фигуры в свете факелов казались работящими гениями восточных сказок. Готовилась к отправлению очередная галера. Симонид еще не вернулся из своей конторы, где отдавал приказ капитану плыть без остановок до Остии, морского порта Рима, высадить там пассажира и уже без спешки следовать до Валенсии на испанском берегу.

Пассажиром будет агент, отправляющийся распорядиться наследством дуумвира Аррия. Когда корабль отдаст швартовы и выйдет в плавание, Бен-Гур безвозвратно ступит на путь, назначенный прошлой ночью. Если он намерен расторгнуть договор с Ильдеримом, времени для этого осталось немного. Он свободен, и довольно сказать слово.

Такие мысли могли проноситься в эти минуты в его голове. Он стоял, скрестив руки и глядя на сцену внизу, как человек, спорящий сам с собой. Молодой, красивый, богатый, едва покинувший патрицианские круги Рима — нетрудно предположить, что противопоставлялось тяжелому долгу и опасному честолюбию отверженного. Нам ясны все доводы: безнадежность соперничества с цезарем, неуверенность во всем, связанным с Царем и его пришествием; комфорт, почести, положение, покупаемые без труда, как товар на рынке; и сильнее всего — чувство заново обретенного дома и друзей, чье общество сделает дом приятным. Только те, кто долго бывал бесприютен, знают силу последнего соблазна.

Добавим, что миру, всегда нашептывающему слабым: «Постой, успокойся,» — помогала сейчас стоящая рядом с Бен-Гуром.

— Ты бывала в Риме? — спросил он.

— Нет, — ответила Эсфирь.

— Хотела бы поехать?

— Не думаю.

— Почему?

— Я боюсь Рима, — отвечала она дрогнувшим голосом.

Он взглянул — а точнее, опустил глаза на нее, потому что рядом с ним девушка казалась не больше ребенка. В мерцающем свете, он не различал лица, даже силуэт размывали тени. Он вспомнил Тирзу и почувствовал внезапный прилив нежности — точно так же стояла с ним на крыше потерянная сестра в утро перед случаем с Гратусом. Бедная Тирза! Где она сейчас? Эсфирь находилась в выгодном положении. Пусть не как к сестре, но он никогда не сможет относиться к ней, как к рабыне; а то, что она — рабыня делает его только более внимательным и чутким.

— Я не могу думать о Риме, — продолжала она, овладев голосом, — как о городе дворцов и храмов, наполненном людьми; для меня это монстр, завладевший одной из прекраснейших земель и лежащий на ней, высасывая соки — монстр, которому невозможно сопротивляться, хищник, пьяный от крови. Зачем…