Берды Кербабаев - Чудом рождённый

— Я — казах!

— Я — таджик!

— Я — туркмен!

С трудом удалось навести порядок, но шепот в рядах еще долго не утихал. Сидевший рядом с Агалиевым здоровенный парень в белой рубахе с открытой грудью и в пестром кушаке с пристрастием допрашивал сидящего впереди пожилого:

— Ты кто такой?

Тот с чувством ткнул себя пальцем в грудь.

— Я — киргиз! И мои деды и прадеды были киргизы. Киргизами будут и мои дети! А ты кто?

— А я узбек! На весь мир хочу сейчас крикнуть: «Смотрите на меня! Я — узбек!»

Доклад Тюракулова всколыхнул национальные чувства и в то же время объединил партийную аудиторию. На съезде обсуждалось множество вопросов. Говорили о создании бедняцких кооперативов, так называемых «союзов кошчи», о судебной реформе, о культурной революции, о справедливом перераспределении земель между пришлым населением — русскими кулаками и местным, коренным, обездоленным при царе… Но главным вопросом, к которому невольно возвращались, была борьба с пантюркизмом и панисламизмом, — этой ядовитой идеологией злейшей реакции.

Через неделю открылся девятый Съезд Советов Туркестана. Основным докладчиком был Кайгысыз Атабаев. Съезд внес изменения в конституцию Туркестанской АССР, предусматривалось национально-территориальное размежевание исторически населяющих ее народов — туркмен, узбеков, киргизов, казахов.

Председателем ТуркЦИКа был избран Тюракулов. Председателем Турксовнаркома — Атабаев.

В декабре Атабаева поднял с постели ночной звонок телефона.

— Костя, суши сухари!

Знакомый голос Николая Антоновича, только какой-то возбужденно-веселый. Паскуцкий говорил о валенках, о варежках, о шубе. Атабаев не сразу даже и понял, что речь идет о поездке в Москву.

— Едем на восьмой Всероссийский съезд Советов! Увидишь, брат, Рсссию-матушку, просторы наши в снегах, Волгу, Москву…

— Увижу Ленина! — только и сказал Атабаев.

Можно ли спать в ночь такого известия! Атабаев позвонил Тюракулову — тот тоже не спал.

— Коровий пастух вас беспокоит! — шутливо говорил Атабаев, пытаясь погасить охватившее его волнение. — Коровий пастух в Москву собрался…

И Тюракулов ответил ему его же словами:

— Владимира Ильича увидим. Эй, туркмен, выше голову!

Поезд шел много дней. Снега начались уже за Аральском. Иногда стояли в сугробах полдня, чтобы пропустить поезд с хлебом, продовольственный маршрут. Паровозы перекликались гудками — железнодорожный транспорт впервые за много лет исправно работал.

— Увидев чудо, правоверный падает ниц… — сказал Атабаев Тюракулову.

Они ехали в одном вагоне, в одном купе и еще больше подружились в долгом пути.

Однажды увидели несколько вагонов хлопка и очень обрадозались.

— Это мы… Это в Иваново! Это наши дехкане — русским рабочим!

Страна открывалась перед их глазами, — военный лагерь! На каждой станции шинели, солдатские котелки в очередях за кипяточком. Крестьянская нужда, голодовка— бабы с мешками на ступеньках вагонов, детишки с пухлыми животами. Заколоченные окна домов.

— Смотри, из труб ни дымка… Топить нечем… Неотопленные дома, — говорил Тюракулов, глядя в окно вагона на станции Ртищево.

— Целые города неотопленные, — заметил из-за его плеча Николай Антонович.

Атабаев завалил столик в купе бумагами, работал и ночью. А вдруг Ленин потребует отчета о делах Туркестана. Каждый работал по-своему. Тюракулов — у себя на верхней полке. Иногда глаза уставали, хотелось развлечься.

— Кайгысыз! — вдруг кричал Тюракулов, и сверху свешивалась его красивая крупная голова.

Атабаев, еще не отвлекшись от своих мыслей, переводил на него взгляд. В минуты задумчивости выражение его лица казалось угрожающим, даже свирепым. И так не вязалось это суровое выражение лица с сонной ночной полутьмой купе, что Тюракулов смеялся.

— Сидишь, зажмурился, я думал — заснул.

— Не имею права поспать?

— Упершись карандашом в подбородок?

— Не все ли равно?

— Если ты ляжешь — я встану.

— Лучше похрапи, а я — поработаю.

Тюракулов ловко спрыгивал с полки, хитро поблескивал раскосыми глазами.

— У нас говорят: если перегружать голову — ослабнут колени.

— Туркмены говорят по-другому: у умного устает голова, у дурака ноги.

— Навиваешь себе цену?

Теперь и Атабаев смеялся, и взгляд его был лукавый и добродушный. Взгляд усталого человека, решившего предаться дружеской болтовне.

— Хочешь предложить принять во-внутрь? — спрашивал он. — Так и скажи прямо!..

— Ничего похожего.

— Так чего же мешаешь работать?

— Хочу расширить твой кругозор… Смотри!

Тюракулов обнял Атабаева за плечи и отдернул штору окна.

Там, за окном, начинался поздний декабрьский рассвет, шел снег редкими крупными хлопьями. Земля— белым-бела. На откосы вдоль полотна дороги будто набросили толстую и легкую кошму. Темно-зеленые ветки высоких елей клонились книзу под тяжестью снега, на крыше промелькнувшей избушки путевого обходчика снег лежал пористый, как губка, видно, еще утром была оттепель. А на голых черных ветках кустарников прочертились белые каемочки, в точности повторявшие рисунок сучьев. Поезд, убыстряя ход, казалось, подгонял снегопад. Хлопья сыпались все быстрее, всё гуще… Какое богатство! Шесть месяцев в году в России идет снег, поит землю, дает ей жизнь. Подумать только: пшеничные поля не нуждаются в поливе! Посеял весной, а осенью — подставляй мешок! А у нас сухая, как камень, земля без полива не даст и горсти пшеницы. Каждая капля дождя — пшеничное зерно. О чем бы ни думал Атабаев, чем бы ни занимался, где-то в глубине мозга всегда жила мысль о воде. Мысль о том, как без полива уже заколосившаяся пшеница превращается в солому, воспоминание о скотине, теснящейся у истощенных колодцев. А Тюракулов подвел его к окну просто полюбоваться красотой русского зимнего леса. Ему не понять, что туркмен не видит красоты снега, а ценит только воду, которая питает землю. Казах Тюракулов и не подозревает, что когда его друг задумался, упершись карандашом в подбородок, мысли его были заняты водами Аму-Дарьи, как их заставить служить народу, что и кому говорить об этом в Москве…

— Тебе нравится русская природа? — спросил он Тюракулова.

— Потому и показываю, что нравится.

— Удивительная щедрость, богатство… По-моему, вся русская натура, размах, душевная широта русского человека и его беззаветность и беспощадность — всё от русской природы.

— А твоя молчаливость, спокойствие — от жаркого солнца пустыни?

— А твоя сообразительность — от быстрого течения Сыр-Дарьи?

— А то как же!

Они не изменяли недавно возникшей привычке даже на заседаниях подтрунивать, дружески задираться. Это была мужская дружба, когда насмешливость скрывает самые нежные чувства.