Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 1

Здесь было все иное — крутой откос реки, тихий лес, усыпанное звездами полночное небо, сладкий запах уходящего лета, доносящийся со скошенных лугов. Федор осадил своего коня, и, наклонившись к Феодосии, коснулся губами ее волос. Рука об руку, они пустили коней шагом, приноравливаясь к их ходу, а потом, разняв пальцы, пустились быстрой рысью, через поля, на юг вдоль реки.

Спешились на маленькой поляне. Узкий ручей журчал в устланном камнями ложе, быстро стекал вниз, к реке. Феодосия почувствовала совсем рядом дыхание мужа, и, потянувшись, привстав на цыпочки — как бы высока она ни была, но Федор был выше, — медленным и сильным движением обняла его.

Федор смотрел на нее, выступившую из шелковых одежд, со струящимися по спине волосами, отливающую жемчугом в лунном свете, и чувствовал ее всем телом — жаркую, близкую, зовущую.

Не разнимая объятия, они опустились на еще хранящую дневное тепло траву. На краю поляны белый иноходец поднял голову и тихонько, грустно заржал, тоскуя по оставшейся в родных краях подруге.

Феодосия будто плыла, ровно и вправду обернулась она чайкой над Волховом. Исчезло все вокруг, и она не знала более, где верх и где низ, где твердь земная, и где пространство небес. Сильные руки Федора удерживали ее на самом краю — еще шаг, и рухнет она в небытие, туда, откуда нет возврата, туда, где, только темная кровь, стучащая в висках, хмель и забытье.

— Отпусти, — шепнула она Федору, на мгновение, разомкнув с ним губы. «Не бойся, муж мой. Отпусти нас».

До сих пор он молчал, обменявшись с Феодосией лишь несколькими словами, но сейчас, услышав ее нежный голос, ощущая ее влагу, сладость, мягкость ее волос, ее запах — будто напоенное солнцем поле, он едва слышно застонал.

Даже в мечтах своих не смел, представить Федор того, что стало сейчас самой целью и сутью жизни для него. Одно он знал уверенно — нет, и никогда уже не будет для него кого-то другого, кроме нее, — лежащей сейчас в его объятьях, тянущейся к нему, будто изнемогая от жажды, его венчанной жены.

Феодосия и не знала, что бывает так. Словно все, что наполняло ее жизнь до этого мгновения, исчезло, растворилось в ночном воздухе, и остались только они вдвоем — никого и ничего не было вокруг, да и не могло быть. Будто только что был сотворен мир — для них, для Феодосии и Федора, и сам Всевышний осенил их своей милостью, — создал лес и реку, устелил землю цветами, зажег звезды в глубине небес.

— Всякое дыхание да славит Господа, — подумала Феодосия, прежде чем забыть и слова, и языки, и всю себя — чтобы раствориться, слиться с мужем, стать единым целым, и не расставаться более, никогда.

Боярыня Феодосия обустроила свои горницы в московской усадьбе зело причудливо. Книги, что доставили по ее приказу из тверских владений Тучковых и отчего дома в Новгороде, были сложены в особых шкапах. На стене там висели чудесные часы с боем немецкой работы, а в сундуках вдоль стены хранились сушеные травы и готовые лекарские снадобья.

Работала Феодосия за высокой конторкой — там она растирала травы, смешивала ингредиенты, или, задумавшись над рецептом, покусывала гусиное перо. В особой, рукой Феодосии переплетенной книге, ее мелким почерком были записаны лечебные сборы: «от лихоманки», «от почечуя», от «грудницы».

Для отдыха в горнице стояла тонкой работы шахматная доска с фигурами из рыбьего зуба и янтаря. Федор подарил ее Феодосии, — оба они хорошо играли в шахматы.

Пахло в горнице приятно — будто бы лесом или солнечным лугом.

— Как хорошо-то у тебя тут, матушка Феодосия, — напевным московским говорком протянула боярыня Воронцова, опускаясь в покойное, обитое бархатом кресло. «И тепло как, словно в раю. И что же, сколько книг-то у тебя, будто в либерее у царя Ивана Васильевича!»

Побывать в либерее — знаменитой библиотеке царя Ивана, начало которой положила еще царица Софья Палеолог, — было давней мечтой Феодосии. Там, по рассказам, сохранялись рукописи из разрушенной Александрийской библиотеки и старинные карты.

— Ну, уж! — рассмеялась Феодосия, быстро расставляя на столе разные взвары и заедки — пряники, огурцы и тыквы, вареные в меду, дорогую диковинку — колотый сахар. «У царя Ивана книг-то, говорят, полные палаты, а у меня — десятка три наберется».

За трапезой Прасковья несколько раз внимательно глядела на Феодосию, примечая изменения в лице подруги — чуть втянувшиеся щеки, тени под ясными серыми глазами, и то, как боярыня посреди беседы вдруг замирала на мгновение, будто прислушиваясь к себе.

Ничего сладкого Феодосия не ела, велев подать себе самого простого ржаного хлеба с солью.

— Зубы что-то ноют, а от сластей еще больше, — отмахнулась она от расспросов Прасковьи.

— Понесла, — уверенно подумалось Прасковье. «Господи, оборони от беды, первого ребеночка-то в такие года рожать. Петя-то у меня третий был, так и то чуть не померла».

Прасковья даже поежилась, вспоминая те страшные два дня — Петя был крупный, шел спинкой, как ни старалась повивальная бабка, а ручку младенцу все же сломала, да и сама Прасковья после родов еще месяц не вставала.

Уже садясь в возок, Прасковья вдруг быстро притянула к себе Феодосию и прошептала: «А ты все же матушке — заступнице, Богородице, молись, боярыня…». Вельяминова улыбнулась и на мгновение приложилась прохладными губами к щеке Прасковьи.

— Зубы, как же, — усмехнулась Прасковья, откинувшись на подушки возка. «Да ни у кого на Москве таких жемчужных зубов нет, чему там болеть-то! А все же хороша матушка Феодосия, хоть и ученая, а хозяйственная, и травница справная!»

И Прасковья, перебирая в руках атласные мешочки со снадобьями, что дала ей Феодосия — Пете от кашля, мужу Михаилу — от болей в давно раненой ноге, Маше, что недавно заневестилась, — по женской части, — незаметно задремала под ровный ход возка.

Феодосия постояла еще во дворе усадьбы, кутаясь в соболью шубку, и ежась под ноябрьским, пронзительным ветерком.

«Прасковью не обманешь, — подумала она, глядя в низкое, серое небо. «Троих родила, глаз у нее наметанный».

По расчетам Феодосии, был уже третий месяц, как она понесла. Чуть болели едва набухшие груди, да по утрам, почуяв запах кушаний из поварни, она стискивала зубы и едва удерживалась от рвоты.

Федор пока ничего не приметил — боярыня так же скакала на своем белом иноходце, когда выбирались они одни, без слуг, на прогулку в подмосковной, так же узки были ее бедра, и лицо, чуть похудевшее, все так же сияло белоснежной кожей.

— Сказать бы надо, — подумала Феодосия, легко взбегая вверх по узкой лестнице в свои горницы. «Матвея сегодня не будет, у царя он, вот и скажу».

За три месяца замужней жизни Феодосия едва три раза видела своего пасынка — после их свадьбы муж выделил Матвею отдельные горницы, со своим входом.