Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 1

Матушка, держа в одной руке свечу, обняла дочь: «Может, и не понадобится оно тебе, однако же запас карман не трет, а кроме нас троих, о ларце этом никто не знает.

Она расшатала широкую половицу и вытащила из-под нее тяжелую шкатулку. Открыв крышку, она долго смотрела внутрь — на склоненном лице играли лучи драгоценностей, тускло поблескивало золото.

Марфа опустила под половицу два мешка, и свернутую карту, что привезла с собой из Чердыни, и поставив шкатулку на место, привела все в порядок.

Вымыв руки в озере, она села на камень, и долго смотрела на серую, спокойную воду.

Марфа, распаренная двумя липовыми вениками, растертая медом и солью, выкупанная в молоке, лежала на широкой лавке в мыльне. Старая ключница расчесывала ей волосы, две сенные девки, вооруженные серебряными, крохотными ножничками, подстригали ногти на руках и ногах.

— Ежели кто из вас, дур, — пригрозила Ульяна, — Марфу Федоровну хоть чуть оцарапает, до конца жизни в хлев отправлю.

— Оставь их, не гомони, — зевнула Марфа. — Так что, брат мой, так и не женился?

Ульяна что-то зашептала ей на ухо.

— Ну, это я знаю, — Марфа посмотрела на свои руки. — Ладно, хватит. Принеси притирание.

Девка побежала за сметаной с желтками.

— Федосья Петровна покупалась, поела, попестовали мы ее, уснула боярышня. Приносить вам ее ночью, али уже отлучать будете? — ключница стала протирать Марфе волосы отваром ромашки.

— Да приносите пока, пока двух не исполнилось, пускай еще на груди побудет, к весне следующей уж отлучу совсем. Пойдем, окатите меня, да и в постель.

Она стояла, выпрямившись, чувствуя, как оживает тело под холодной колодезной водой.

После ключница закутала ее в широкий мягкий летник, и, опустившись на колени, надела на ноги сафьяновые, украшенные жемчугом, домашние туфли.

— Спокойной ночи, Марфа Федоровна, — низко поклонилась Ульяна, подоткнув шелковые, вышитые, легкие одеяла.

— Завтра с утра сядем с тобой, — сказала Марфа, — посмотрим, что там по хозяйству. Ино Матвей Федорович при государе, недосуг ему в бабские дела вступать, да и времени нет у него по вотчинам разъезжать.

— Конечно, боярыня-матушка. Почивайте с Богом.

Марфа, опершись на локоть, открыла матушкиного Овидия и углубилась в чтение.

Федосья Воронцова, широко открытыми глазами смотрела на то, как ключница опускает на ковер плетеную корзинку.

— Смотри, Федосеюшка, — Вельяминова обняла дочь, — это котятки. Выбирай, какой тебе по душе.

Разноцветные котята — от угольно-черного до белоснежного — карабкались по стенкам корзины.

— Мяу? — вопросительно сказала Федосья. — Мне мяу?

— Да, сладкая моя. Тебе котеночка.

Дверь медленно отворилась. На пороге стоял невысокий, стройный мужчина.

— Ну, здравствуй. Давно мы с тобой не виделись, Марфа.

Белый конь коротко заржал и повернул к усадьбе, повинуясь уверенной руке всадника.

— Смотрите, — наставлял Петя Максимку и Никитку Строгановых, — когда мишень не шеволится, в нее любой дурак попадет. Чтобы научиться стрелять, надо зверя бить, али птицу.

— Или людей, — вставил одиннадцатилетний Максим.

— Хм, людей тоже. Однако же, Максимка, если решил в человека прицелиться, будь готов к тому, что тебе ответят.

— Дак безоружный не ответит, — рассмеялся девятилетний Никита.

Петр придержал коня, протянул мальчишке лук: «Стреляй».

— В кого? — побледнел тот.

— В меня, — усмехнулся Воронцов. — Я безоружный перед тобой, давай, не робей.

Никита замотал головой: «Не буду».

— То-то же, а зачем тогда ерунду городите? Нет большего бесчестия для воина, чем на безоружного руку поднять.

Максим молчал и что-то сосредоточенно соображал, явно не зная, как задать вопрос.

Наконец решился.

— Петр Михайлыч, а говорят, когда вы через Большой Камень ходили, дак инородцу голову с плеч мечом снесли.

— То дело другое. — Петя помрачнел. — Ежели раненый человек, хоть враг, хоть друг мучается и смерти просит, приходится оружие поднимать. Дай бог, чтобы вам никогда сие делать не пришлось. Ладно, бегите, мечи берите свои, и быстро на конюшню, я там сейчас новых дружинников буду обучать.

— Петр Михайлович, — раздался негромкий женский голос. Петя вздрогнул от неожиданности, посветлел лицом.

— Спасибо, что с детьми нашими возитесь, мужья в разъездах по торговым делам, а нам, бабам, несподручно, что мы в оружии да конях понимаем.

— Дак Анна Никитична, мнеоно в радость только. Это взрослого учить тяжело, а дети быстро схватывают.

Косы ее туго стягивал платок, однако несколько светлых прядей выбились наружу. Она была выше — перед его глазами на нежной, будто сливочной, мочке уха покачивалась жемчужная сережка. Сережка чуть раскачивалась.

— Все равно спасибо, — чуть вздохнула она.

Петя коротко поклонился и пошел к конюшне, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не обернуться. Анна смотрела ему вслед.

Ермак нагнал их, когда Чердынь была уже верстах в десяти позади. Увидев его перекошенное лицо, Петя не говоря ни слова ободряюще коснулся рукой атаманова плеча.

Тот лишь подхлестнул коня и вырвался вперед.

На постой встали в большом торговом селе, с несколькими кабаками. Только после первой бутылки водки атаман сказал: «Спасибо, что в душу не стал лезть, не в себе я был, зарубить мог на месте. Сбежала она.

Петя вопросительно поднял бровь, наполнил стаканы по новой. Ермак отпил сразу половину.

— В избе никого, вокруг никто ничего не знает, была баба с дитем, и нет ее, ровно под землю провалилась. Правда, разузнал я, что на рассвете лодья груженая в Казань уходила, и вроде видели какую-то бабу на пристани. Найду я ее, Петр, найду.

Воронцов усмехнулся.

— Ежели от тебя сбежала, то ищи ветра в поле.

— Это ты меня не знаешь еще, — недобро сощурился Ермак. — Ежели я что решил, так оно и будет. Найду и повенчаюсь. Ну, что, — он опрокинул в себя остатки водки, — пошли, девок возьмем, потом махнемся.

Петя поморщился.

— Говорил же я, не люблю блядву.

— Ну, как знаешь, — вздохнул Ермак и вдруг витиевато, с перебором длинно, на одном дыхании выматерился. А потом сник. — Ох, Петруша, стояла бы она сейчас передо мной, места живого б на ней не оставил.

— Избил бы, что ли? — удивился Воронцов.

— Дурак, — коротко бросил атаман, поднимаясь из-за стола. — Да я скорее руку себе отрублю, чем на нее подыму. Целовал бы я ее всю, от кончика пальца до кончика косы, а потом встал бы на колени и не подымался более, холопом бы ее вечным был, до смерти моей.

Дверь шумно захлопнулась. Петя наложил засов, вернулся к столу. Посмотрел на бутылку, сел, уронив голову на руки, прошептал горько: «Ох, Марфуша, не отпускаешь ты меня. И не отпустишь, покуда живы мы.