Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 1

Потому как, Матюша, за-ради Сибири я на все готов, а Бог меня простит, ибо тут на кону мощь земли российской. Ежели можно Сибирь за девку купить, а она не просто девка, а падчерица государева, то надо это делать и не сумлеваться, — твердо закончил царь и притянул к себе Матвея.

— Ты как разволнуешься, еще красивше становишься. — Иван запустил пальцы в золотистый шелк волос.

— Почивать пора, — Марфа, зевнув, перекрестила рот. — Ты как? Не болит ничего?

— Да нет вроде, — Ефимья сосредоточенно помолчала, будто прислушиваясь. — Только вот дитя сегодня тихое, не ворочается.

— Дай гляну, — Марфа ночевала вместе с невесткой, чтобы в любой момент оказаться рядом. Она положила руки на живот, изуродованный багровыми растяжками. — Головка внизу уже, тебе сейчас лежать надо, в нужной чулан только ходи, и все. Утром велю, чтобы еду тебе сюда приносили.

— Марфа Федоровна, — глаза Ефимьи наполнились слезами, — а вам не тяжко рожать было?

Они с матерью Тайбохтоя рыбачили. Весна уже пришла, но холод никак не отступал, морозы стояли такие, что перехватывало дух. Марфа почувствовала схватки, когда забрасывала обледенелую рыбу в нарты.

— Нечего, — сказала старуха. — Только начали, потерпишь.

Она терпела, расхаживая по снегу вокруг лунок, пристально следя, не дернется ли удочка, вытаскивая саженных рыбин на лед. Только когда солнце стало заходить, свекровь сказала: «Я на нарты сяду, а ты рядом иди, если рыба какая упадет, подбирай.

Она шла, молча, три версты до стойбища, то и дело наклоняясь за упавшей рыбой.

Потом распрягла оленей, выпотрошила улов и развесила его сушиться на ледяном, пронизывающем ветру. Вернувшись в чум, где мать Тайбохтоя и шаманка негромко переговаривались, сидя у очага, Марфа села на корточки и за две потуги родила Федосью.

— Девка, — разочарованно сказала старуха. — Ну да ладно, ты хорошо рожаешь, следующим летом сына принесешь.

Марфа подождала, пока шаманка перережет пуповину, завернула дочь в оленью шкуру и дала ей грудь.

— Не тяжело, и ты не бойся.

Ему снилась жена. Странное дело, днем он и не думал о Ефимье, а ночью, если он был вдали от нее, как сейчас, ему хотелось ощутить ее рядом. Он привык к теплому телу в постели, покорному, благодарному просто за то, что его, как собаку, погладят по голове.

Она целовала ему руку и — он знал — молилась за него.

Она ни о чем не спрашивала, ни о смерти братьев, ни про его царскую службу, она вообще была молчуньей, будто и не человек, а зверушка какая-то. Он даже не знал, чем она занимается во время его отлучек, ему было довольно того, что, когда он возвращался, она, встав на колени, снимала с него сапоги, подавала на стол, и убирала за ним.

Ему нравилось есть из ее рук, нравилось брать ее на ложе. Она всегда была так рада ему, так неумело ласкалась, что Матвей, знавший все и даже сверх того, что положено знать мужчине, старался беречь ее. Ему хватало и ее слабой улыбки, тихих поцелуев, и того, как она смотрела на него, будто они одни на всем белом свете.

Он проснулся, и, зевнув, просто полежал, смотря в высокое московское небо. Потом велел нести одеваться и поехал к Москве-реке — казнили всегда у Троицкой церкви. Еще со времени первой своей казни, когда рвали ноздри тетке его, Прасковье Воронцовой, он уяснил для себя, что в такие дни с утра лучше не есть, зато опосля всегда велел подавать обильный обед.

Дьяк, стоя спиной к Троицкой церкви, надсаживась, зачитывал грамоту о преступлениях Висковатого. Тут был и король Сигизмунд, и тайные письма султану, и сношения с ханом крымским. Когда грамоту свернули, толпа зашевелилась, загомонила: «На кол его!».

— То наглая клевета, — начал было тихим, измученным голосом Висковатов, но Матвей, уловив взгляд царя, махнул рукой. Завизжал веревочный блок, и Висковатого, сбив с ног, привязали к крюку. Закрутили рычаг, тело дьяка задергалось вниз головой. Матвей сощурился от яркого, августовского солнца, и, кинув слуге поводья, взошел на помост.

— Пей, — Марфа поднесла ложку к запекшимся губам.

— Горько, — сморщилась Ефимья. — Что это?

— От боли. — Марфа Вельяминова провела рукой между разведенными ногами. На пальцы ей потекла теплая, розоватая жидкость. — Сейчас быстрей пойдет, — пробормотала она.

У роженицы расширились зрачки, дыхание сделалось совсем прерывистым.

— А ежели помру я? — всхлипнула она и вцепилась в руку золовки.

— Рот раскрой, — велела Марфа, и быстро, одним движением, засунув между зубов Ефимии тряпку, завязала ее концы на голове. Теперь та могла только еле слышно мычать.

Вельяминова придвинула к постели лавку, зажгла еще свечей. Тщательно вымыла руки, намазала их маслом до локтя.

Малюта выбрал из поднесенных палачом ножей кривой и короткий, и, оттянув ухо Висковатого, полоснул по нему лезвием. Треск разрезаемой плоти утонул в вопле несчастного. Толпа бесновалась. Пальцы на руках и ногах отрезали клещами — с ножом, даже тяжелым, как объяснил пыточных дел мастер, было бы слишком много хлопот. «Тем более на весу он будет, без опоры. А с клещами просто — раз, и все».

Висковатов уже не кричал, ему вырвали язык, лишь мычал сквозь хлещущую изо рта кровь.

Матвей задумчиво посмотрел на разложенные перед ним инструменты и выбрал небольшой бурав. Он делал это впервые, и на правом глазу чуть не ошибся, еще бы немного, и острие бурава, пробив глазницу, вошло бы в голову дьяку, прекратив его страдания, но царь держать Висковатого в живых как можно дольше. Матвей отер рукавом пот со лба, и медленно потянул бурав на себя.

Марфа прокалила нож в пламени свечи и сделала надрез. Снадобье, что она дала роженице, подействовало, Ефимья лежала без чувств, только закатившиеся белки влажно поблескивали из-под век. Вельяминова одной рукой чуть нажала ей на живот, другой приготовилась принять то, что носила в чреве жена ее брата.

Оно было в размер человеческого младенца — и живое. Оно вдохнуло воздух и слабо закричало. Марфа, перекрестившись, взяла пеленку.

Новорожденное существо жило все то время, пока Марфа, отложив его — обмытого и запеленутого, — занималась Ефимьей. Закончив, она обернулась, молясь про себя, чтобы бог взял то, что дал, но нет, раздался высокий, мяукающий звук.

Светлые ресницы дрогнули.

— Марфа, что с дитем? Больно мне.

— Ш-ш-ш, тебе шевелиться нельзя, я отвару принесу, выпьешь и поспишь.

— Дай дитя мне, дай, сама ж говорила, как родила, сразу надо к груди приложить.

— Ефимья, — начала было Марфа, но та прервала ее: «Я — мать, дай мне дитя мое!».

Ефимья приложила его к груди. Марфа нерешительно сказала: «Ты потом вторую грудь дай…». Роженица подняла на нее остановившиеся глаза, кивнула.