Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 2

— Не уезжай, счастье мое, — сказал ей Федор тихо, одними губами, гладя ее по голове.

«Пожалуйста, ну как я без тебя буду-то, Марфа? Больше сорока лет уж мне, я уж и не думал, что встречу ту, без которой жить не смогу».

Она молчала, уткнувшись лицом в его плечо, вдыхая его запах, — свежее дерево, краска, известь. В полуоткрытое окно горницы было слышно, как звонят к вечерне на церкви Всех Святых.

— Нет, Федя, — наконец, так же тихо, ответила она. «Дети у меня, мне о них надо думать, а не о себе, хоша я тоже, — Марфа подняла голову и, увидев его серые, потемневшие, будто грозовое небо, глаза, — тут же опустила, и еле слышно закончила, — люблю тебя, как уже и не думала, что полюблю.

Он помолчал, баюкая ее, и, тяжело вздохнув, сказал: «Марфа, Марфа…, Бывает — думаешь о человеке, и ничего более не хочется, кроме как быть с ним. Тако же и мне с тобой, счастье мое».

Марфа почувствовала прикосновение его руки, и, сжав зубы, сказала: «Сам же видишь, Федя, — так бы и лежала с тобой, и детей бы приносила, коли на то Господня воля была бы, и не надо было бы мне ничего другого. Но не здесь, не здесь, Федя».

Федор Савельевич молчал, — долго, очень долго, — а потом, поцеловав ее, сказал: «Ну что ж, как ты решишь, так тому и быть, Марфа».

Женщина положила руку на живот и чуть погладила его. «Как же теперь уезжать-то? — подумала она. — Дитя отца своего никогда не увидит, как же я могу с ним так поступать? А остальные?» — Марфа зажгла свечу и посмотрела на красивое, спокойное лицо спящего Пети.

«Господи, ну отчего ты мне такой выбор-то дал? Ежели скажу я Федору, — а как не сказать, как скрывать такое, — так он еще сильнее мучиться-то будет. Да и я тоже».

Она взглянула в красный угол, на темные, спокойные глаза Богородицы, и, чуть тряхнув головой, решительно проговорила: «Вот приедет, — сразу и скажу. А там посмотрим».

— Что такое? — сонно пробормотала Лиза. — Ничего, ничего, — Марфа погладила дочь по голове и задула свечу. — Спи, милая.

— Марфа Федоровна, — свежее, красивое лицо Бориса Годунова расплылось в улыбке. — Мы с похорон Ивана Васильевича, храни Господь его душу, не виделись. Вы хоша Марью Федоровну и навещаете, а ко мне никогда не заглядываете.

— Так, Борис Федорович, ради чего я вас от дел-то государственных отрывать буду, — Марфа поклонилась, — низко. — Вы глава Совета Регентского и государю рука правая, чего ж ради вас бабскими-то разговорами обременять?

— Вы садитесь, — ласково предложил ей Борис, подумав: «На три года всего старше меня, а глаза у нее — будто ей семь десятков лет, а то и больше. И как смотрит-то на меня, — все знает, понимает все. Волчица, одно слово».

— Как сборы-то ваши, как детки? — Борис налил боярыне греческого вина. Та чуть пригубила и отставила бокал: — С Божьей помощью, Борис Федорович, здоровы все. К Успению уж и тронемся, в Новые Холмогоры, я сейчас вотчины-то свои продаю, не закончила еще дела все.

— А вы бы не торопились, Марфа Федоровна, — Годунов ожидал увидеть недоумение в ее глазах, однако они смотрели так же — прямо и спокойно. Он поднялся и улыбнулся: «Сидите, сидите, матушка Марфа Федоровна, вы меня старше, да и по крови мне с вами не равняться — вы на ступенях трона царского рождены».

Годунов достал из серебряного ларца свернутый лист бумаги и вдруг подумал: «А ежели заметит? Да нет, Федька не заметил — хотя он придурок, конечно, куда ему что-то замечать?

Но и Регентский Совет не заметил — а они руку государя знают».

— Вы, Марфа Федоровна, знаете, наверное, — продолжил Годунов, садясь, — что государь Иван Васильевич перед смертью своей безвременной опекунов для царевича Димитрия назначил, как он дитя еще есть.

— Знаю, Борис Федорович, — она чуть улыбнулась, — краем тонких губ.

— А Регентский Совет, имеющейся у нас властью, Марфа Федоровна, выбрал из тех, что царь назначил, одного опекуна, и утвердил его уже, — тихо сказал Борис.

— И кого же, если мне будет позволено спросить? — она сцепила тонкие, унизанные тяжелыми кольцами пальцы. Сияние алмазов на мгновение ослепило Годунова, и он поморщился.

— Вас, Марфа Федоровна, — ответил он. «Вот, царской руки — назначение, вот и указ Регентского Совета».

Она просмотрела бумаги, — внимательно, пристально, — и, возвращая их, сказала: «Сие для меня честь великая, Борис Федорович, однако я подданная Ее Величества королевы Елизаветы, тако же и дети мои, и муж мой покойный, — женщина перекрестилась, — и дом наш там, в Лондоне».

— Марфа Федоровна, — почти нежно сказал Борис, — а ведь сыночек-то ваш, Петр Петрович, тут, на Москве, родился. Вот у меня, — он помахал грамотой, — опись о крещении его имеется, в монастыре Воздвижения Честного Креста Господня, что по соседству с усадьбой вашей городской. Так ведь это?

— Так, — тихо подтвердила женщина.

— Ну вот, — Годунов усмехнулся, — поскольку Петр Петрович на Москве рожден, так он и есть — подданный нашего государя, Федора Иоанновича.

А мы, Марфа Федоровна, уж никак не можем вам позволить нашего подданного за границу без царского на то указа особого вывозить, сие есть законов нарушение, сами знаете. Хотите — оставляйте Петра Петровича, и отправляйтесь сами, куда вам угодно.

— И да, — Годунов поднял бровь, — я, уж не обессудьте, стрельцов в усадьбу вашу послал, я за Петра Петровича беспокоюсь, все же наследник целого рода боярского, да какого рода!

Марфа сжала зубы, — до боли, — и проговорила: «Сами же знаете, Борис Федорович, мать свое дитя не оставит».

— Ну, вот и славно, — легко улыбнулся Борис, и хлопнул в ладоши. Когда перед Марфой поставили золоченую, большую чернильницу и перо, Годунов сказал: «Вы распишитесь вот тут, боярыня, что принимаете на себя бремя опекунства».

Марфа молча, сжав перо захолодевшими пальцами, — расписалась, и Годунов, посыпав бумагу песком, сказал: «И вот тут еще, любезная Марфа Федоровна, что вы ознакомились с указом Регентского Совета, тоже распишитесь».

Женщина побледнела, и положила перо. «Не буду я сие подписывать, Борис Федорович».

— Будете, не будете, — улыбнулся Годунов, — сие, Марфа Федоровна, неважно. Я вам и на словах могу сказать, при свидетелях — он повел рукой в сторону дьяков, что стояли у двери палат.

— Регентский совет запрещает вам, а тако же и детям вашим выезд за границы — до особого распоряжения. Все, — Годунов поднялся, — езжайте на Воздвиженку, сбирайтесь, Марья Федоровна уже скоро в Углич отправляется, с царевичем, вам, как опекуну, с ее поездом ехать надо».

Марфа еще нашла в себе силы поклониться, и выйти из палат — медленно, высоко неся голову. Она и не помнила, как спустилась на крыльцо, и нашла свой возок. Захлопнув все оконца, она скорчилась в углу — боль, невыносимая, острая боль билась в животе, и, подняв сарафан, она увидела пятна алой, яркой крови на подоле рубашки.