Михайло Старицкий - РУИНА

— Нет, пане судья, — возразил Неелов, — напугали тебя там, на правом берегу, задаром. Что гетман мечется и злобствует, так это единственно от вина да от яростного нрава, а от Дорошенковых послов, коли они и приезжали сюда, — чуда никакого б не сталось. Что глядишь на меня? Не понимаешь, в чем дело? — продолжал Неелов, заметив немое изумление Самойловича. — Ан видишь ли, ездил ты на правый берег, да главного-то не доведался…

И Неелов произнес торжественно:

— Отвратился Дорошенко от басурманской прелести и к нам, к Москве, в подданство просится.

— И Москва примет его? — вскрикнул даже Самойлович.

— Что ж, Господь повелел всем прощать раскаявшихся грешников.

— Раскаявшихся, а не предателей! Ведь Дорошенко предать вас хочет! Он поддался уже туркскому султану и только хочет запутать Москву в страшную войну.

И Самойлович с жаром передал Неелову всю ту тонко сплетенную интригу, которую он измыслил на Дорошенко.

Неелов молча слушал Самойловича, покручивая бороду; но видно было, что слова генерального судьи не совсем убеждали его.

— Добро, добро, — произнес он раздумчиво, — хитро придумано, что говорить! Да только сплел это, должно, какой-либо плевелосеятель на погибель Дорошенко, — не мало ведь у него врагов!

— Да что ты, боярин! Говорю тебе, — все до сущего младенца знают уж на правом берегу, что Дорошенко поддался туркскому султану и поддался для погибели Москвы. Да коли бы не эта поддача басурману, сам посуди, разве говорил бы Многогрешный московским послам такие слова?

— Многогрешный — дело иное; я уж и сам вижу, что он больно мятежен стал, может, и умыслил что злое, а Дорошенко — сторона. Дорошенко сам слезно просится под руку Москвы.

Самойлович опешил.

Устремив на Неелова изумленный взор, он с минуту молчал, как бы не зная, что возразить на это. Дело выходило теперь так, что против Многогрешного скоплялись улики, а к Дорошенко, которого главным-то образом и желал погубить Самойлович, начинало проявляться доверие, и именно у тех московских людей, которые считали его прежде опасным человеком и боялись больше огня.

Все это начинало возмущать Самойловича; но, владея собою, он продолжал дальше спокойным голосом:

— А с каких пор случилась эта перемена с гетманом, вспомни, боярин? — С тех пор, как стали ездить к нему Дорошенковы послы. Ведь доперше был Многогрешный верным слугою Москве!

— Гм… гм, пане судья, чужое сердце потемки, — возразил Неелов. — Кто знает, отчего и когда завелась эта крамола в сердце Демьяновом? Ведь неведомо нам доподлинно, с чем приезжали к Многогрешному Дорошенковы послы, — а голым словам, воля твоя, Москва не поверит.

Самойлович побледнел. Что ж это? Неужели так тонко и хитро воздвигнутое им здание должно погибнуть только через то, что у него нет осязательных доказательств в руках? Кровь прилила ему в голову. Не помня себя, он произнес запальчиво:

— Верь, боярин, или не верь, а только скажу тебе, что говорил мне о том, зачем приезжал сюда чернец, и о замыслах Дорошенко такой певный человек, какой знает каждую думку гетмана, как свою.

И так как Неелов все еще смотрел вопросительно–недоверчиво на Самойловича, то последний, взбешенный его недоверием, произнес вдруг неожиданно для самого себя:

— Гетманша мне рассказала про это, а она знает все, что творится при Чигиринском дворе.

— Гетманша? — Неелов остановил на Самойловиче вопросительный взгляд. Предательская улыбка заиграла вокруг его толстых губ.

Самойлович молча кивнул головою и весь вспыхнул.

— Ну, это дело другого рода, она знает, пожалуй, все. Только видишь ли… — Неелов чмокнул губами и продолжал, смотря в сторону: — Баба то она ражая, да, знаешь, вряд ли поверят ее свидетельству в Москве. Ведомо ведь всем, что гетман с ней худо живет; в монастырь сажал, под замком держал… Ну, стало быть, она за это, по злобе, на него и свидетельствует. Бабы ведь злобны да хитроумны… хотя и прельстительны…

При этих словах Неелова кровь прилила к лицу Самойловича. Он понял всю бестактность своей непоправимой выходки. Действуя против Многогрешного, он являлся перед Нееловым совсем беспристрастным человеком, даже окруженным отчасти ореолом самопожертвования, — в действиях же его против Дорошенко всякий мог заподозрить скрытую месть. Несчастная история с гетманшей была, видимо, известна и Неелову. Теперь же этим неосторожным словом, так неожиданно вырвавшимся у него, Самойлович только подтвердил подозрения Неелова и не дал ему никаких фактических доказательств.

Бешенство охватило Самойловича.

Оказывалось, что Дорошенко уже успел усыпить бдительность Москвы, и борьба, которую Самойлович считал такой легкой, принимала теперь совершенно иной характер.

Быть может, Москва уже согласилась принять Дорошенко и назначить его гетманом на обе стороны Днепра. Оттого-то Неелов так и оправдывает его и осуждает Демьяна. О, этот Мазепа, как он тонко провел его…

Самойлович побелел от бешенства. Он не мог теперь ничего сделать, у него не было доказательств: гетманшу, конечно, нельзя было ставить свидетельницей, да и показания Думитрашки, ввиду его неприязненных отношений к гетману, делались сомнительными.

Не зная, что предпринять, и опасаясь выдать себя перед Нееловым, Самойлович поднялся с места и собрался было уходить домой, как вдруг дверь отворилась, и в покой Неелова вошел один из стрелецких начальников.

— Вельможный боярин, дело к твоей милости! — произнес он, кланяясь и останавливаясь у дверей.

— Говори, что случилось, не бойся, сказывай все при пане генеральном судье, — отвечал Неелов.

— Да вот тут дело какое: услыхал я нынче, что один малый джура бает со стрельцами в караульне. Стал я прислушиваться, о чем это он речь ведет, да как услыхал о чем, так индо обомлел весь!

При этих словах Неелов всполошился.

— А о чем же он говорил?

— Да вот привел я его сюда с собою, допроси сам, боярин.

— Веди, веди! — произнес живо Неелов и, взволнованный этой вестью, поднялся с места.

Стрелец вышел.

Самойлович стоял ни жив ни мертв.

Что мог сообщить этот джура? А вдруг, как он подслушал их заговор и пришел теперь сообщить об этом Неелову? Сердце у Самойловича замерло в груди.

Минута показалась ему вечностью.

Но вот двери отворились, и в них вошел стрелец в сопровождении молоденького джуры. Из груди Самойловича вырвался облегченный вздох: мальчик был незнаком ему. Это устраняло главную опасность.

Испуганный джура низко поклонился и остановился у дверей.

— Ну, хлопче, — обратился к нему стрелец, — расскажи все, что ты знаешь, вельможному боярину; не бойся ничего, — все говори.

— Говори, говори, малец, — отозвался приветливо и Неелов, — я тебя щедро награжу за твою службу.