Михайло Старицкий - РУИНА

В Москве все всполошились.

Немедленно собрано было посольство с Танеевым во главе, которое должно было отправиться к Многогрешному.

Танееву поручено было передать гетману ласковую царскую грамоту, обнадежить его, обвеселить, уверить в том, что Москва верит ему и никогда его не сменит, но, кроме того, разузнать на месте истинное положение дел и тогда, сообразно обстоятельствам, пристать к той или другой стороне.

Не теряя ни минуты времени, Танеев выехал из Москвы и недели через три прибыл в Батурин.

Самойлович еще накануне узнал, что прибыл из Москвы посол, который остановился у Неелова.

Рано утром Самойлович отправился к гетману. Хотя у него не было никакого дела, но он решил сообщить гетману, будто только что получил известие с правого берега о том, что уже достоверно известно всем решение Москвы — отдать Киев ляхам.

Самойловичу надо было взбесить гетмана.

Спокойный и рассудительный в обыкновенное время, Многогрешный в минуту гнева терял всякое самообладание и в порыве бешенства высказывал все, что хранилось у него на душе.

Самойловичу и желательно было довести гетмана до такого состояния, и этого ему удалось достигнуть без особого труда.

Через четверть часа ловкой и хитрой беседы Самойловича Многогрешный пришел уже в сильнейшее бешенство, начал снова грозить Москве, обещал броситься с войсками немедленно для защиты Киева от ляхов и, наконец, объявил Самойловичу, что он завтра же поедет на богомолье в Киев, увидит все сам, проверит все слухи и тогда отошлет такую отписку в Москву, что не поздоровится там всем.

Самойлович с удовольствием ухватился за мысль гетмана поехать в Киев.

— Давно бы так, ясновельможный гетман, — заговорил он с подобострастной улыбкой, — быть может, твоя милость одними переговорами с ляхами убедит их оставить нашу святыню и не причинять злочинств святой братии, не разорять храмов Божиих. Сердце разрывается, глядя на ту мерзость запустения, в какую обратили нечестивые весь святой город, кажись, кабы воля…

— Никакой дидько кривой не отнял и не отнимет у нас води! — вскрикнул гневно гетман. — Не бойся, Иване, головы свои положим, а святыни своей предковской на поругание ляхам не отдадим! Коли Москва не хочет за нас вступиться, — обойдемся и без нее: не тилько свита, що в викни! Я здесь гетман и не дозволю никому разорять свой край!

— Святое слово, пане гетмане, Господь натхнул тебе эту думку… пора защитить нашу святыню.

— Вели, чтобы к утру все было готово, завтра же еду в Киев!

— Ох, гетмане, только боюсь я, чтобы Москва… ведь договор…

При этих словах Самойловича гетман побагровел.

— Ни слова про их договоры! — закричал он запальчиво, наступая на Самойловича. — Вот подожди, разведаю все воистину в Киеве, а тогда уже сам знаю, что мне делать и куда идти!

В это время дверь гетманского покоя отворилась, в комнату вошел Горголя и объявил, что прибыл в Батурин московский посланец, стрелецкий полуголова Александр Танеев и просит допустить его к гетманской милости.

Известие о прибытии московского посла привела гетмана в еще более возбужденное состояние.

— Га, посланец московский! — вскрикнул он злобно. — Добро пожаловать, ну, услышит же он от меня всю правду, какой, может, и не слыхал никогда.

— Ясновельможный гетмане, на Бога, смири свой гнев! — вскрикнул Самойлович притворно испуганным голосом. — Не дай Господь, прогневаешь посланца каким гострым словом… молчать нам надо… смириться!

— Молчи! — перебил его грозно гетман. — Молчи и не учи тех, что выше тебя стоят. Червю, который ползает по земле, не вольно подымать голову, а мне Господь посадил ее прямо на плечи, и я не согну ее ни перед кем! Не предатель я и не изменник, а правду я не побоюсь сказать не то что людям, а и Господу Богу самому!

Самойлович молча низко поклонился гетману, словно пораженный его словами, и вышел, не оборачиваясь, из комнаты.

В одном из соседних покоев он застал Танеева, поджидавшего со своим товарищем гетманского ответа.

Танеев был уже раньше знаком с Самойловичем и, памятуя отзывы Неелова, относился к нему весьма благосклонно, — поэтому он встретил Самойловича чрезвычайно радушно.

После обычных расспросов о здоровье Танеев понизил голос и произнес, наклоняясь к Самойловичу:

— Ну, что, как гетман?

— Гневен, зело гневен! — Самойлович глубоко вздохнул. — Все на Москву грозится войной идти. Говорил я с ним, ублажал его… Слушать не хочет… обвесели хоть ты его, боярин, а не то…

Самойлович многозначительно замолчал и продолжал дальше:

— Велел мне сейчас распорядиться, чтобы все казаки были готовы, на правый берег хочет завтра ехать!

— Зачем?

— Говорит, что в Киев на богомолье, а в том один Бог ведает!

— Может, к Дорошенко?

Самойлович приложил палец к губам, испуганно оглянулся кругом и произнес тихо:

— Прости, вельможный боярин, не горазд мне здесь беседовать с тобою. Гетман очень неспокоен стал, всех подозревает, а найпаче меня, велит своим челядинцам надзирать за нами и ночью, и днем. Прости, боярин, ухожу; боюсь, коли увидят меня с тобою, не было бы беды.

Самойлович низко поклонился Танееву и вышел из покоя. Выйдя на двор, он начал нарочито громко отдавать приказания для приготовления к предстоящей поездке гетмана, так что через полчаса все во дворе гетманском знали, что гетман завтра уезжает в Киев.

Сделавши здесь свое дело, Самойлович. опять возвратился в гетманские покои. Он был уверен, что Многогрешный при своем возбужденном состоянии выскажет теперь Танееву все, что таилось у него в глубине души, а потому ему желательно было, чтобы и Неелов сделался свидетелем этой беседы.

Он отыскал Неелова и пригласил его следовать за собой. При содействии Горголи они вошли в соседнюю с гетманской приемной комнату и заняли место у скрытого в стене потайного слухового окна.

Голос гетмана, громкий, сердитый, слышался явственно, но сразу было трудно разобрать, о чем он говорил.

Самойлович и Неелов начали внимательно вслушиваться и через несколько минут поняли, что речь шла о Киеве, но вот сердитый голос сразу оборвался, видимо, заговорил Танеев. Но не долго говорил он, — через минуту снова раздался гетманский голос, и так громко, так резко, что до слушателей совершенно ясно донеслись произнесенные им слова:

— Никаким словам вашим не верим. Чего очи наши не видали, а уши не слыхали, ничему тому не верим. Много нам писаного из Москвы посылают, только бумагою да ласковыми словами утешают, а правды никогда не объявят. Да только не думайте, что с дураками в прятки играете. Время пришло нам свой разум держать!

Снова в комнате стало тихо, — видимо, Танеев успокаивал гетмана, и вот опять раздался бешеный крик гетмана: