Михайло Старицкий - РУИНА

— Отзывает! — смуглое лицо Думитрашки вспыхнуло. — Может, оттого и отзывает, чтобы только нас заманить в ловушку. Что он поддался турку, так это известно уже всем, а ясновельможный не верит никому. Сколько раз уже предлагал ему Ханенко ударить разом на Дорошенко, — он не соглашается, а вот теперь, когда вкинется сюда, на наш берег, Дорошенко, да с татарской ордой, — тогда все затанцуем.

— Не тревожься, пане полковнику, — ответил беспечно Самойлович, — может, оттого Дорошенко и отзывает свои войска, что остался сам–друг в Чигирине. Уже, верно, гетман знает, что делать: он маху не даст.

— Конь, пане–товарищу, о четырех ногах, да и то спотыкается, — заметил сдержанно Домонтович.

— Наипаче, когда закусит удила, — добавил с мягкою улыбкой Самойлович и, сразу переменив тон, продолжал самым деловым образом: — А о том, почему гетман не хочет воевать с Дорошенко, лучше всего ведать пану Мокриевичу; верно, отписка какая была из Москвы.

Самойлович повернулся к Мокриевичу.

— Гетман, должно быть, говорил тебе, пане?

— Как не так, — ответил с тем же злобным смешком Мокриевич, — если бы и была какая отписка — так его ясновельможность нам бы ее не показал. Да и с чего бы Москва мешала нам выступать теперь против Дорошенко? Ведь Дорошенко поддался басурману, значит, христианские монархи за него заступаться не станут. Вот теперь бы, на мой взгляд, надо было бы, во что бы то ни стало, помочь Ханенку получить гетманство, тогда бы Польша, а за нею и Москва выступили бы против турок и Дорошенко, — а не то, того и гляди, бросится он на наш берег возмущать народ.

— А за ним пойдут, да, пойдут! — заговорил Самойлович. — Вы сами, шановное товарыство, знаете, что много он на меня разных поклепов взводил, а все-таки, где правда, там правда. — Самойлович развел руками и продолжал дальше: — Даром что он басурманской прелестью отвратил от себя сердца нашей старшины, а все же много казаков пойдут за ним, потому что никто так, как он, за вольности наши не стоит.

И Самойлович начал восхвалять Дорошенко за его отношение к старшине, за уважение прав всякого, за то, что он ничего не предпринимает без предварительной рады со своими. Да оно так и должно быть всегда и всюду: народ для того выбирает старшину, чтобы она, с гетманом во главе, управляла им — одному гетману и его воле никто и не поручит своей судьбы; только на войне гетман является единовластной главой, а в мирное время старшина должна иметь также свой голос.

Самойлович говорил мягко, вкрадчиво, не употребляя никаких резких выражений, но каждая его фраза давала чувствовать слушателям, что он весьма не одобряет своевольное правление Многогрешного и на права и обязанности гетмана имеет совершенно другой взгляд.

Собеседники слушали Самойловича с живейшим интересом; несколько раз его перебивали гневные возгласы Думитрашки и едкие замечания Мокриевича. Домонтович, как более сдержанный, помалкивал, но видно было, что оскорбление гетмана затаилось у него в душе на всю жизнь.

— Меня шановное товарыство обрало на раде генеральным судьей… По сану моему мне надлежит смотреть за тем, чтобы права и вольности казацкие не нарушались в нашем крае, — окончил с особенным ударением Самойлович, — я поклялся гетману и всему товарыству оберегать наши казацкие права и клятве своей ни за что не изменю!

— А если кто станет ломать их? — произнес Домонтович, устремляя на него какой-то загадочный и пытливый взгляд.

— Тот будет изменником, губителем отчизны!

— Кто бы он ни был? — Думитрашка произнес свой вопрос медленно и отчетливо, в голосе его послышался какой-то настойчивый, решительный тон.

Все трое смотрели на Самойловича, ожидая его ответа.

— Друзья мои, — ответил Самойлович, — перед отчизной нет ни сотника, ни полковника, ни рядового казака, речено в Писании: «Кому много дано, с того много и спросится!»

— А где же спрашивать будут с них, с тех мостивых панов, — хихикнул Мокриевич, — на этом свете или на том?

— Не нам, панове, судить о том, что будет на том свете, — ответил Самойлович, — мы знаем только свои мирские законы и права, а они говорят нам, что долг всякого стоять за свою неньку, карать ее изменников и охранять ее права, потому что она важнее для нас всей старшины.

— Воистину! — воскликнули разом все гости, подымаясь с места и крепко стискивая руку Самойловичу. — Так мы тебя и разумели… и не ошиблись…

— Значит, оно выходит, что, быть может, мы еще и аллилуйя запоем! Только позаботиться о том, чтобы Ханенку помочь на правом берегу, — произнес Мокриевич, — а здесь мы и сами управимся.

— Найпаче с такой головой, — воскликнул Думитрашка, опуская руку на плечо Самойловича.

— Служу, чем могу, отчизне! — поклонился со смиренной улыбкой последний и, поднявши сразу голову, заговорил совсем другим серьезным тоном. — Боже упаси того, панове, кто подумает что злое о нашей дружеской беседе, одначе, как сами вы заметили, друзи, много у нас расплодилось плевелосеятелей, поносителей истины; увидевши наш собор, могут обвинить нас в злых умыслах, а потому до поры до времени не будем лучше видеться друг с другом, тем паче, что покуда еще милует нас Господь, а если я или кто из вас узнает что важное, пусть известит о том тайно и невидимо для злого ока людского своих товарищей.

Проводив своих тайных гостей, Самойлович возвратился к себе и несколько раз прошелся в волнении по комнате.

Известие о том, что Ханенковых послов схватил Дорошенко, сильно взволновало его, но приход трех старшин привел его в такое радужное настроение духа, что даже заставил забыть это неприятное обстоятельство.

Да, теперь он будет действовать уверенно. К нему пришли, значит, нуждаются в его совете, верят в него. А пан генеральный обозный хочет прийти последним, на готовенькое. Гм! гм! — Самойлович усмехнулся, — прийти первому опасно, но и последним явиться тоже разница большая, можно опоздать и оказаться лишним… Хе, хе! Ну, пусть себе хитрит, ему, Самойловичу, от этого убыли не будет. На Домонтовича и на Думитрашку можно рассчитывать больше, чем на самого себя. Мокриевич? — Самойлович прищурился и глянул куда-то в сторону: по лицу его пробежала насмешливая улыбка. — А что ж, и таких нельзя цураться; для торговли нужно и серебро, и золото, и медные гроши.

Час шел за часом; дождь лил с неба непрерывными холодными потоками; усыпленные его мерным шумом, мирно почивали батуринские жители, а пан генеральный судья Самойлович все еще расхаживал в волнении по своему покою, но никто бы не мог и предположить того, какие честолюбивые помыслы росли и шевелились в его голове.

На другой день пан судья проснулся и почувствовал себя плохо; послал за ворожкой; ворожка пошептала, дала какого-то зелья, но лучше не стало. Дня два провел судья в постели, жалуясь на невыносимые боли; кто-то посоветовал ему отслужить молебен, отслужили молебен, но и это не принесло ожидаемого облегчения. Слух о болезни Самойловича разнесся по Батурину и дошел до самого гетмана. Гетман, всегда расположенный к Самойловичу за его ум, образование, начитанность и уменье держать себя с ним, послал к Самойловичу справиться об его здоровье.