Михайло Старицкий - РУИНА

Так и вышло. Выскользнул я через ворота да и скрылся в лесу, только так, чтобы мне видно было, что там твориться будет.

Ой! Ой! Если бы вельможный пан мог только представить себе, что там поднялось, когда увидели пустую раскопанную могилу! Шарахнулись все с криками в разные стороны, так в одну минуту не осталось кругом ни одной души. Ну, и мой малый тоже кинулся прямо ко мне. Тут он скинул свою одежду, переоделся в старое, да и тронулись мы в дорогу. Набрались-таки холоду! — Горголя улыбнулся и покачал головой: — Теперь хоть и в пекло, так не будет жарко!

Самойлович слушал с глубоким интересом, несколько раз перебивал он Горголю громким смехом, вопросами и невольными возгласами. Затем разговор перешел на положение края. Горголя описал Самойловичу положение дел, шансы Ханенко и Дорошенко.

— Видишь ли, ясновельможный пане, — закончил он свою речь, — хотя и ходят там чутки о басурманском подданстве, а все-таки за Дорошенка почти все войско, да, кроме того, есть у него много преданных, верных людей, которые за него хоть в огонь, хоть в воду.

Самойлович поднялся с места и в задумчивости зашагал по комнате.

— Д–да, есть, — произнес он сквозь зубы, — вот это-то и плохо… Особенно стоит за него Мазепа…

— Так, так, вельможный пане! Он там в большой чести… Там у гетмана с старшиной большая дружба, а найпаче с Мазепой.

— Так он уже вернулся?

— Вернулся.

— Вернулся… гм… ну, это мне не по душе. О, этот Мазепа такая голова, каких мало!.. Он-то всем и управляет, и, черт его побери, управляет так ловко, что и комар носа не подточит.

— Перетянуть бы его на нашу сторону!

— Это верно, только, должно быть, мы его не перетянем.

— Там вот, вельможный пане, я заметил одну странную штуку, думаю: не Мазепина ли это затея?

И Горголя рассказал Самойловичу о своей встрече с Марианной и Андреем, о их благоприятных отзывах о Дорошенко, о знаменательной фразе Марианны: «Молитесь Богу и святому Петру».

Сообщенное известие сильно взволновало генерального судью.

— Вот оно что… Вот оно что, — повторил он несколько раз и беспокойно взъерошивал свою светлую чуприну. — Так вот где хранится узел всех непонятных действий гетмана! Но что ж это? Задумал ли Гострый подкопаться под Многогрешного и посадить здесь Дорошенко, или Многогрешный вступил с Дорошенко в союз? Последнее вернее: соединение обеих Украйн — заветная дума Мазепы… Но надо же завтра все это наверное разузнать.

Самойлович подошел к Горголе и, положив ему руку на плечо, произнес с чувством:

— Ну, спасибо ж тебе за твою службу, верь мне, не забуду ее никогда… И если что… — он улыбнулся и добавил: — Да ты у меня умеешь с пол слова понимать!

Затем он подошел к столу и, достав из кованой скрыньки два тяжелых свертка золотых монет, передал их Горголе:

— На вот тебе пока!

Горголя бросился было благодарить Самойловича, но тот ласково остановил его рукой.

— Погоди, не дякуй! Дальше еще не то увидишь! Да не забудь и своего хлопца, не говори ему пока обо мне ничего, а держи при себе, эта шельма нам не раз пригодится… Да вот что, оставь здесь что-нибудь из своих товаров, а сам ступай в людскую; останься до завтра, продай что- нибудь моей пани… да наври там им что придется… ну да этому тебя учить не следует. Словом, ты купец, идешь издалека: завтра поторгуй в Батурине, а на ночь снова попросись сюда; завтра все узнаем и порешим, что тебе делать.

На другое утро, вставши рано, пан генеральный судья быстро оделся и отправился к гетману. Проходя по своему двору, он увидал Горголю, раскладывавшего на крыльце свои товары.

Целая толпа челяди стояла, слушала его болтовню и рассматривала заманчивые предметы, которые Горголя ловко вынимал один за другим из своего короба.

— Молодец, ловкая бестия! — прошептал Самойлович и вышел со двора.

Медленно шел по батуринским улицам пан генеральный судья, опираясь на дорогую палку с золотым набалдашником; к каждому встречному жителю обращался он с ласковой улыбкой, с любезным приветствием, и все радушно приветствовали пана генерального судью. Все старшины и все жители батуринские любили генерального судью за его мягкое, незаносчивое отношение, за его любезность, за желание угодить всем; только простые казаки жаловались на его алчность, на здырство и выкруты, но эти жалобы не подымались высоко.

Войдя на гетманский двор, Самойлович встретился при входе с начальником московских стрельцов боярином Нееловым.

— Светлому боярину челом до земли! — произнес он еще издали, снимая шапку и кланяясь Неелову в пояс.

— А, пан генеральный судья! Слыхом слыхать, видом видать. Ну, что, как можется? — отвечал с приветливой улыбкой Неелов, весьма благоволивший к скромному и смиренному старшине, так отличавшемуся от других буйных и гордых казаков.

— Хвала Господу милосердному! — Самойлович сложил руки на набалдашник палки и поднял очи горе. — Лишь только исполнил обет свой — сейчас же и облегчение получил.

— Великое дело прилежание к храмам Божиим, — ответил Неелов, — дар на церковь всякую болезнь уничтожает…

— А как ясновельможный?

— Гневен, зело гневен!

Неелов передал Самойловичу о полученном из Москвы известии.

«По–пустому, — говорю ему, — тревожишь себя, ясновельможный». А он мне в ответ: «По–пустому? Уж кабы с кем другим дело имел, так не тревожился бы, а москали уже таковы: к ним с щирым сердцем, а они к тебе с перцем».

При этих словах Неелова Самойлович покачал печально головой.

— Горяч он больно, в том его беда. У него, знаешь, что на уме, то и на языке. А только ты словам его не верь, — заговорил он поспешно, будто спохватившись. — Уж так он верен Москве, как малое дитя матери, грех и слово сказать, — и Самойлович рассыпался в горячих похвалах Многогрешному.

— Да что говорить! Я сам знаю, что лучшего гетмана нам не надобно, и Москва гетману, как наивернейшему сыну, верит, — отвечал Неелов. — Тем-то и уговариваю его, чтобы понапрасну не тревожил себя… А ты ступай к гетману да уговори его: твоя речь всегда разумная да спокойная, слушать ее любо!

— Спасибо на добром слове, боярин, — поклонился ему Самойлович. — А если уж ты так мои речи хвалить изволишь, отчего не пожалуешь хлеба–соли покушать? Поговорили бы по душе. Дому бы моему честь сотворил.

Неелов усмехнулся:

— Рад бы я, пан генеральный судья, пожаловать к тебе, да, знаешь, гетман не умыслил бы какого худа. Сам знаешь, осторожен он очень.

— Упаси Бог! — воскликнул Самойлович. — Чего же гетману бояться? У кого душа чиста, тот страху не ведает. А впрочем, коли ты так полагаешь, то пожаловал бы ко мне, когда гетман на поле уедет. Уж очень обрадуешь меня и хозяйку мою.

Неелов обещал исполнить просьбу генерального судьи, и собеседники расстались в самом приятном настроении духа.