Михайло Старицкий - РУИНА

Орыся вздрогнула и повернулась в ту сторону, откуда доносилось это громкое причитыванье.

К ней подходил, опираясь на руку мальчишки–поводыря, какой-то нищий или монах; это трудно было разобрать: на нем была длинная монашеская одежда, но такая изорванная, такая заплатанная, что сердце молодой женщины невольно сжалось от сожаления к этому бедняку. Сребристо–рыжеватая борода и волосы монаха были всклокочены, темные глаза смотрели утомленно, тощее тело его сгибалось от усталости, — видно было, что нищий едва тащил ноги, и, если бы не рука его проводника, да не толстая суковатая палка, на которую он опирался другой рукой, — он, вероятно, свалился бы прямо на дорогу.

— Ради Господа, ради Христа, Царя небесного, люди благочестивые, хоть кусочек хлеба, третий день крошки в рот не брали! — застонал он жалобно, останавливаясь перед Орысей.

Но Орыся не нуждалась в этих уверениях.

— Заходите, заходите, панотче, — заговорила она приветливо, распахивая перед монахом двери, — заходите, подкрепитесь, чем Бог послал.

— Да благословит тебя Господь милосердный, да пошлет он тебе счастия и долголетия, и в детях радости!

При последнем пожелании монаха щеки Орыси покрылись легким румянцем.

— Заходите же, заходите! — повторила она, смущенно отворачиваясь в сторону.

Нищий вошел в сени вслед за нею, а оттуда — в хату. Он поставил в угол палку, снял с плеча котомку и положил ее на пол, а сам скромно уселся у двери на самом кончике лавы; мальчик же остался стоять у дверей.

— Нет, нет! Сюда садитесь, на покути, панотче, — запротестовала Орыся, отодвигая от стола лавку. — Да и поводарь ваш пусть тоже сюда садится. Сейчас налью борщу, еще не остыл. Мы только отобедали, — говоря все это, Орыся весело хлопотала; она нарезала хлеба, налила в миску борщу, поставила оставшуюся кашу и усадила наконец за стол нищего монаха и его поводаря. — Ешьте, ешьте на здоровьичко, — произнесла она кланяясь и остановилась подле стола, подперши щеку рукой.

Монах и его проводник принялись хлебать борщ с таким аппетитом, какой ясно доказывал правоту их слов. После борща последовала еще каша, вареники. Орыся рада была угостить, чем могла, Божьего человека, а кроме того, ей было приятно и поболтать с ним: по всему было видно, что этот странник мог рассказать ей много интересного, а она порядочно скучала в Чигирине, так как муж ее был постоянно занят.

Пообедав, монах поднялся с места, прошептал молитву и хотел было занять свое скромное место у двери, но Орыся удержала его.

— Сидите, сидите, панотче, отдохните… Видно, из далекой дороги идете?

— Ох, из далекой, из далекой, дочко! Был в Цареграде, был в Иерусалиме, а теперь в Киев, в святые Печеры иду.

— И в Иерусалиме! — воскликнула с изумлением Орыся, присаживаясь к столу. — А это далеко от нас?

— Так далеко, что и не сосчитаешь, дочко. Ох, не многие добираются туда. Надо пять степей перейти, пять морей переплыть!

— Ой Боженьки!

— И не всякий корабль те моря переплывет.

— Отчего?

— Оттого, чадо, что плавают в тех морях страшные драконы.

— Драконы?!

— Сиречь змии лютые с семью головами и семью хвостами. —

— Ох, мени лышенько! — всплеснула руками Орыся. — Ну, а как же они вас не тронули?

— Не тронули потому, что есть у меня такое зелье, что от всякого несчастья охраняет. Против этого зелья нечистая сила ничего не поделает, и ни пуля, ни сабля того не возьмет, кто это зелье при себе имеет. Я и тебе, чадо, уделю толику за то, что ты меня, сираго, накормила. Надо его только в ладонку зашить да на шее носить.

С этими словами нищий снял с шеи маленький мешочек, развязал его, достал оттуда два тоненьких стебелька и отдал их Орысе. Орыся вся вспыхнула от радости. Господи! Да ведь теперь она не будет бояться за своего Остапа никогда, никогда! Она зашьет ему оба стебелька в ладонку, оба… оба! Себе не оставит, ей не нужно… Орыся бережно спрятала полученную драгоценность и принялась горячо благодарить старика.

На. столе появился и жбан холодного пива, и маковники, приготовленные Орысей. Орыся от души угощала монаха, а монах рассказывал ей о таких диковинах, неслыханных вещах, что все личко и глаза у Орыси разгорелись, и хотелось ей все слушать да слушать этого словоохотливого старика без конца. Время летело незаметно; через полчаса Орысе казалось уже, что она знакома с этим монахом с незапамятных времен. Ей было необычайно весело и легко с ним. Кроме всего, она получила от монаха еще несколько ценных подарков: змеиный зуб, предохранявший от лихорадки, щепотку песку из Вифлеема, камушек из Иерусалимского храма.

— Ох, ох! — заключил свои рассказы монах глубоким вздохом, — всюду говорят, беда грядет. У одного схимника в Печерах все буквы в книге кровью налилися, войну, негоды все пророкуют. В Польше у одного жида, говорят, антихрист народился.

— Ох ты, Боже наш! — вскрикнула Орыся и побледнела.

— Так, так, дочка! Кругом беда. Вот шел я к Чигирину — руина, кладбище, пустыня кругом, брат на брата встал, родною кровью родную землю залили, одни пожарища, ни души живой, — не у кого было куска хлеба попросить. Когда бы нам не послал Господь тебя, так и не знаю, дожили бы до завтрашнего дня. Даруй тебе, Господи, за это спасение и всякое благополучие.

— Что там, отче? — перебила его смущенная благодарностью Орыся.

— Видишь ли, дочка, мы брели сюда к Чигирину, хотели гетманшу повидать, всегда она нас богато одаривала и на храмы Жертвовала, а теперь только спросили о ней, так нас чуть в шею не выгнали. Умерла, должно быть?

— Нет.

— Так что же? Может, болезнь какая приключилась, так я бы молитву сотворил.

— Да нет, здорова она.

— Так что же случилось? Отчего не допускают к ней?

— А потому, что ее нет здесь. — Орыся замялась и прибавила нерешительно: — Она в монастыре.

На лице монаха отразилось неподдельное изумление.

— Как! Гетманша в монастыре?! — воскликнул странник. — Да что же ее заставило в монастырь уйти? Господи! Такая молодая да хорошая, ей бы только жить и радоваться, да и гетман любил ее без души.

Орыся досадливо махнула рукою.

— Я доподлинно не знаю, с чего она в монастырь ушла, а говорят люди такое, что не гораздо и повторять.

— Ох, ох, голубка! — вздохнул нищий и закивал головою. — Людям не верь! Чего только люди не набрешут. А за гетманшу грех и дурное слово сказать, Божья душа, Божья душа! — и нищий рассыпался в похвале гетманше.

Орыся с досадою слушала эти расточаемые нищим похвалы. Она знала причину удаления гетманши в монастырь и, хотя не видала самой гетманши в лицо, но и по слухам была сильно вооружена против нее, а потому ей было чрезвычайно досадно слушать восхваления нищего и хотелось сказать ему, что все это совсем не так, что гетманша далеко не святая и не Божья душа, что она только прикидывалась святой, а на самом деле грешила еще хуже других грешниц; ей хотелось рассказать монаху об истинной причине удаления гетманши в монастырь, но вместе с тем какой-то внутренний голос шептал ей, что этого не следует говорить.