Михайло Старицкий - РУИНА

— Мне кажется, что она мало была чувствительна к католическим догмам; впрочем, узнаем сейчас. — И игуменья велела позвать к себе Галину.

Галина вошла еще более смущенной, чем накануне: ее, видимо, страшно тревожило вторичное требование к себе матери игуменьи, но когда она увидала в приемной незнакомого ей шляхтича, то сердце у нее забилось в груди и оцепенело, лицо покрылось смертельной бледностью, и белица, чтоб не упасть, должна была ухватиться за высокую спинку кресла.

— Не бойся, дочь моя, — успокоила ее нежно игуменья, — ты видишь здесь не врага своего, а друга… — И преподобная мать передала ей сообщение пана Фридрикевича.

При имени Мазепы Галина зарделась, как маковка, и прижала руки к груди, словно боясь, чтобы из нее не выпрыгнуло от чрезмерной радости сердце, а потом вдруг неожиданно зарыдала.

— Успокойся, успокойся, дитя мое, — стала утешать ее с материнской любовью настоятельница, — я понимаю твое горе разлуки, но оно вскоре сменится неожиданным счастьем: кто претерпит, тому Господь и воздаст. Твой жених и прислал сюда к нам своего друга, вельможного пана Фридрикевича, чтобы ходатайствовать, от своего имени и от имени гетмана Дорошенко, о разрешении кляштором данных тобою обетов, и я вот тебе объявляю, что обитель, укрывши тебя от напастников и предложивши тебе духовный путь ко спасению, тем не менее, не накладывает на твою волю уз, и коли ты пожелаешь возвратиться в мир, в мир греховный, для вкушения земных, преходящих радостей, то наша святая брама пред тобою отворится. Итак, все зависит от твоего выбора, дитя мое, пожелаешь ты остаться с нами, мы посвятим тебя немедленно в ангельский чин, пожелаешь возвратиться в мир, — мы за тебя будем молиться, чтобы ты и в мире осталась чистой сердцем и признательной к нашему попечению.

Галина поражена была, как громом, этой налетевшей на нее нежданно радостью; в вихре опьяняющих ощущений она не могла еще разобраться, не могла ничего сообразить и понять, но чувствовала лишь наплыв неизъяснимого блаженства. Не помня себя, она бросилась на колени перед игуменьей и начала целовать ее руки.

— Встань, встань, моя сиротка, — умилилась даже закаменевшая сердцем игуменья, — мы разрешаем твои обеты и с молитвою отпускаем тебя на волю; ты можешь отправиться сейчас, вместе с другом твоего Мазепы, к своему жениху, чтобы стать ему верной и покорной женой, а нам благодарной доброжелательницей.

Теперь только поняла Галина, что сидящий здесь пан приехал за ней и увезет ее… Но к Ивану ли? — шевельнулось у нее сомнение и холодной змейкой защекотало под сердцем…

— С этим паном? — спросила она, испуганно отступивши назад. — Я не знаю пана…

— Панна, триста перунов, права, — отозвался с изысканной почтительностью пышный шляхтич, — панна меня видит в первый раз, и я не смею требовать, чтобы она верила моим словам, но, быть может, она поверит этому доказательству? — И Фридрикевич вынул из кармана и подал смущенной Галине серебряную чернильницу с длинной рукояткой, клейнод полкового писаря и серебряный дзыгарок (часы), нюренбергскую луковицу. Вещи эти были конфискованы Тамарою у Мазепы, при аресте его, еще во времена Бруховецкого, и переданы теперь Фридрикевичу.

Чернильница не произвела впечатления на Галину, так как она, по малограмотности, не могла разобрать на ней вычеканенной надписи и передала ее игуменье, а часы Галина сразу узнала: они удивили ее еще при первом пребывании на хуторе Мазепы, и она часто любовалась этой заморской диковинкой.

— Его, его дзыгарок, — вскрикнула она. — Я его узнала… Вот и значок от камешка, на который я было его уронила…

— Ну вот, видишь ли? — подтвердила эту мысль и игуменья. — И на этом каламаре (чернильнице) стоит ясно надпись: «Иван Мазепа»… Значит, и сомневаться нельзя, — а чтобы тебе удобнее было в дороге, то я прикомандирую к тебе старую нашу послушницу, сестру Терезу; она тебя соблюдет.

— Святая, преподобная, родная мать моя и благодетельница! — ловила руху у настоятельницы Галина, обезумев от восторга и ставши перед образом Девы Марии, воскликнула в экстазе: — Да неужели это не сон, Заступница моя небесная? — И упала перед образом ниц…

Как ни старался Гордиенко развлечь Мазепу в дороге, какими прибаутками не пересыпал свою веселую речь, но Мазепа ко всему был безучастен и угрюмо молчал; он торопил только чрезмерно коня, чтобы поскорей прибыть в Чигирин и погрузиться в водоворот политических интересов, погрузиться и закружиться в нем до полного самозабвения. Воспоминание о Галине стояло перед ним мрачным, загадочным сфинксом, и чем более он старался подойти к нему и разъяснить его таинственное значение, тем более путался в сети предположений и изнемогал в мучительном бессилии найти хоть какую-либо разгадку… Прежде, до появления этого несчастного кольца, он был убежден, уверен в своей безысходной скорби, и она начинала даже облекаться в элегическую печаль, а теперь… тысяча ядовитых жал вонзились в его сердце, тысяча мучительных дум терзали его мозг, непобедимая тревога охватила все его существо… Да, ему казалось, что он даже при первом виде безобразных развалин хутора и обглоданных костей страдал меньше, чем страдает теперь… Хоть бы подыскать, придумать какое-либо правдоподобное предположение, но нет его, нет… и это кольцо жжет адским огнем его палец и кипятит болезненно кровь!

Гордиенко хотя и болтал в пути о всякой всячине, однако из деликатности не касался открытой раны Мазепы; но упорное молчание и какое-то отупение последнего расшатало его сдержанность, и он решился поговорить с ним напоследок.

— Да ударь ты, наконец, лихом об землю, — сказал он, — и не круши себя думой: умерла твоя Галина, я убежден теперь в этом, и умерла от ятагана косоглазых чертей…

— Как? Почему ты полагаешь? — даже вскинулся на седле Мазепа.

— Да вот, это самое кольцо и говорит о ее смерти, а нам почему-то оно сначала заморочило головы… Ведь если бы поляки сделали наезд, то не убивали бы красавицы ради кольца, так как она сама стоит во сто раз больше, таким бранкам еще покупают всякие цяцьки, чтоб подороже за них взять на торгу. Но ты ведь поляков и в думке не маешь, так как никто из них не знал в тот хутор тропы?

— Никто!

— Ну, так, значит, — татаре, а они и подавно с живой красавицы не снимут ни серег, ни перстней.

— Да ведь стрелы? — перебил раздраженно Мазепа, устремив на Гордиенко воспаленные, налитые кровью глаза.

— И насчет стрел теперь я догадался. Нападение было сделано ночью, с налету, стрелять-то в темноте было и не к чему: голомозые просто подкрались, зажгли с четырех концов хутор, а когда выскочили несчастные из пылавших хат, то на них и набросились, а страшный перевес их в силах сразу покончил борьбу. В темноте, в дыму, да в жаркой схватке эти собаки не разглядели даже красавицы и зарезали твою горлинку… Ну, с трупов, конечно, по-ободрали все, что нашли ценным…