Михайло Старицкий - РУИНА

Едва затворилась за Танеевым дверь, как джура доложил гетману, что какой-то важный монах из Киева ждет позволения увидеть его ясновельможную милость.

— Проси, джурочка, проси! Я теперь всякому рад, — засмеялся весело Многогрешный, возбужденный чрезмерно и наливкой, и медом, и добрыми, укрепившими его власть вестями. «А может, чернец привез мне известие о разрешении патриархам неблагословения», — подумал гетман и добавил вслух: — Эх, если б только этот камень свалился с души, так я бы им показал!

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! — провозгласил в это мгновение вошедший в светлицу монах, крестясь широко перед образом и отвешивая низкие поклоны.

— Благословен грядый во имя Господне! — ответил набожно гетман, осенив себя тоже крестом, и остановил на вошедшем пристальный, испытующий взгляд.

Лицо монаха показалось гетману слишком моложавым сравнительно с длинной, почти седой бородой; но низко насунутый на лоб иеромонаший клобук с надвинутым с боков покрывалом не позволял хорошо рассмотреть его. К тому же, монах смиренно держал опущенной голову и не поднимал глаз, а лишь смущенно перебирал руками агатовые, с большим крестом, четки.

— Его ясновелебие, святой отец архиепископ Иннокентий шлет тебе, гетман, свое благословение и молится о твоем здравии, прося Господа, да воздвигнет тебя от одра болезни на рятунок нашей разоренной отчизны, — сказал монах, приложивши рухи к груди и кланяясь гетману в пояс.

— Пресвятая Богородица! — воскликнул гетман. — Ты меня заслонила покровом своим от напастей: присночтимый мною Святитель не усомнился быть молельщиком за меня, грешного, отринутого главой нашей церкви!

— Не токмо не усомнился, — подтвердил монах, — но посылал даже меня в Цареград хлопотать о снятии неблагословения с твоей ясной милости, возложенного омильно, по злобе недругов злоязычных.

— И что же, отче? — заволновался гетман и побледнел от тревоги.

— Его патриаршее святейшество, узнав истину, воскорбел вельми душой за свою ошибку и наказал передать тебе свое благословение на вся благая, а также вознесть о твоем здравии и благоденствии молитвы. Разрешительную же грамоту пришлет патриарх.

— Ты воскресил меня, честный, благовестный отче, — приподнялся гетман, склонив набожно голову. — Так благослови же меня и от себя, и от его святейшества!

Чернец несмелыми шагами подошел к постели гетмана и осенил его, во имя Святой Троицы, крестом, а гетман почтительно приложился к его руке.

После этого он усадил возле себя монаха и велел снова подать мальвазии и варенухи.

Монах, осушивши чашу, передал гетману лист от полковника Гострого.

— Так ты, отче, заезжал и к моему другу? — изумился гетман.

— Возвратясь из Цареграда, я посетил в Каневе владыку Терлецкого, — ответил скромно чернец. — А потом завернул, по его настоянию, в Чигирин, к гетману Дорошенко, беседовал с ним о многих ричах и отправился, по поручению гетмана, после Киева, к полковнику Гострому, а оттуда уже к твоей ясновельможной милости.

— Вон оно что, — протянул Многогрешный, пристально всматриваясь в интересного гостя, и стал читать внимательно длинное послание Гострого.

Под взглядом гетмана по лицу монаха пробежали было тревожные тени, но он скрыл свое волнение и стал спокойно перебирать четки.

Гетман читал медленно лист полковника и по временам лишь бросал на чернеца из-под нависших широких бровей подозрительные взгляды, но монах, по–видимому, был совершенно к ним равнодушен…

— Эге, — процедил, после долгого молчания, гетман сквозь зубы и выпил ковш меду. — Полковник пишет, что панотец — доверенное лицо и владыки, и полковника, и самого гетмана…

Насмешливый, подозрительный тон гетмана смутил было монаха, но он, осилив смущение, заговорил тихо и смиренно:

— По неизреченной доброте пан полковник тако обо мне отзывается, а по щирости я могу назвать лишь своего владыку, который действительно мне доверяет вполне, если же другие вельможи и владыки мира сего открывают мне свою душу, то не по заслугам недостойного раба Божьего, а по словесам превелебнейшего святого отца Иннокентия, ему же честь, ему же и вера!

— Доброе глаголеши, отче, — кивнул головой гетман. — Ну, а что же мне еще, кроме радостной вести и благословения, передает владыка?

— А просит святой отец, чтобы ясновельможный похлопотал у пресветлого царя за Дорошенко, дабы принял и его под свою державную руку и еще исправил бы роковую ошибку свою, повлекшую родную страну к погибели и уничтожению.

— Гм… — протянул гетман, соображая сказанное с письмом, — а Дорошенко тоже об этом просит?

— Пожалуй, и просит, но он не верит в искренность обещаний Москвы… а полагает, что вернее и прочнее было бы соединиться под протекцией далекого, заморского царства…

— Турции, например? — усмехнулся гетман.

— А хоть бы и Турции, — только с тем, чтобы получить от нее санджаки на «неподлеглое панство», а через некий час и от протекции отказаться.

— Да, это было бы лучше, — заметил гетман, — ну, а дочка Гострого не сообщала ничего? — уставился он на монаха.

Чернец весь вспыхнул от этого вопроса и растерялся совсем…

— Дочери пана полковника я не видел, — промолвил смущенно монах и покраснел еще больше.

— Странно… — заметил гетман, — без этой завзятой панны и вода не освятится… ну, да Бог с ней! Она с батьком известны всем своей щиростью и отвагой… Поговорим лучше о наших делах… Дорошенко вот мостится к Москве, а того не знает, что, может быть, Ханенко давно уже туда подмостился, выменял за наши бунчуки себе булаву и боярство… Эх, необачный и недоверчивый Петро! С Сирко в соглашения входит, а тому тоже — одна Сечь в голове, а со мной так затевал даже биться, а теперь вот — к Москве… Если бы он со мной по щирости, по- братски, душа в душу — тогда бы… Так святой владыка ничего особенного не передал?.. — переменил вдруг тему гетман и взглянул на монаха.

— Ничего особенного, — затревожился снова чернец, — паче того, что я оповестил… Трудно и невозможно было писать святому отцу, так он меня и послал на словах передать.

— Так трудно и невозможно было писать?..

— Небезпеченства повсюду…

— Ну, а в Киеве еще спокойно?..

— Печерские угодники молитвами охраняют святой град и окрестности.

— Гм, гм, — промычал как-то особенно гетман. — Конечно, в Москве все наше спасение… Пусть просится Петро… я слово замолвлю. Но… А полковника Пиво не слышно? — оборвал вдруг гетман и уставился сурово, с нахмуренными бровями на чернеца.

Монах взглянул на своего собеседника и заметил, что на лице последнего играла досада, а в глазах вспыхнула уже искра гнева.

«Подозревает, подозревает, шельма! — промелькнула у чернеца мысль. — Не влопаться бы, а то ведь он бешен, как разъяренный буйвол… Но что это за вопросы? Как отвечать на них? И надумало же меня послушаться Гострого!» — растерялся совсем монах и начал отвечать смущенно, наугад, возбуждая тем еще большее подозрение в гетмане.