Михайло Старицкий - РУИНА

— Спасение? Вот тебе на! — обрадовался шумно казак. — Чудеса в решете, да и только!..

— Именно! — улыбнулся самодовольно Мазепа. — Владыка говорил только по–гречески, а гетман этой мовы — ни в тын ни в ворота. Обрадовался я сему и приободрился: предложил себя в толмачи, а то уже хотел гетман посылать за Самойловичем… Ну, и стал я Многогрешному на нашу мову (язык) переводить, что мне было любо, а владыке — на греческую, что мне было выгодно… и все остались довольны. Оказалось, что я действительно хлопотал у патриаршего престола до знемоги, что разрешительную грамоту уже его преосвятейшество выслал давно, но, верно, посланец замешкался в Киеве, а так как Манасия направляется в Москву, то и передал владыке от имени Многогрешного, чтобы похлопотал тот у царя о принятии Дорошенко под высокую державу и о вручении ему обеих булав, ибо правобережному гетману, при его хворости, и одна не под силу…

— Ха, ха, ха! — рассмеялся весело на весь переулок Гордиенко. — Вот так удружил Многогрешному — и поделом! Ну и голова же у тебя, крой ее Божья сила!.. Вот так одурил их! Вместо того чтоб самому на кол сесть — их посадил на мель.

— Пока сплыло, да надолго ли? Манасия еще останется на день в Батурине… гетман и меня просил непременно остаться… и кто знает? Пригласит, может, Самойловича — и правда, как олива, выплывет наверх…

— А ты вот что: поспешим к Самойловичу, предупредим его. Только имей в виду: Самойлович терпеть не может Дорошенко, да и Многогрешному тайком яму копает… Так нужно хитро… а не то и умчаться можно ночью…

— Да, Самойловичу я объявлюсь прямо, — решил Мазепа, — довольно уже играть в жмурки… а поговорю лукаво: у меня есть к сердцу его ключик.

— Вот и отлично! — заключил казак, направляясь ощупью вдоль замковой стены. — Ишь, как стало темно, — хоть у око стрель! Тут вот недалеко и форточка… а пожалуй, угодишь еще в яму.

Ночь уже действительно лежала крутом, черная, непросветная. Медленно, шаг за шагом, подвигались батуринские гости вперед. В глухой тишине чутко раздавались их осторожные шаги. Время шло, а форточки не было.

— Уж не заблудились ли? — спросил шепотом Мазепа.

— Да нет, только водит нечистая сила… — ответил казак, ощупывая во всех направлениях стену. — Да вот она, каторжная… — и потом вдруг смолк, остановив движением руки Мазепу.

За стеной, через амбразуру форточки, послышались ясно приближающиеся голоса.

Наши прохожие замерли на месте и притаили дыхание.

Кто-то звякнул у форточки, и потом раздался сердитый возглас: «А, волк его зарежь! Не приходится ключ… Вот те и притча!»

— Это я ключ у Самойловича стибрил, — шепнул на ухо Мазепе Гордиенко, — а лается то Неелов, голова здешних стрельцов.

— Совсем неспособно: зги ведь не видать, — заметил другой, более низкий голос, совершенно уже не знакомый Гордиенко.

— Гм! Забрались к черту на кулички… к черкесам богомерзким, да путаемся… А все они крамольники: плеть по ним плачет…

— Ты уж это, боярин, с сердцов, что ключом ошибся, — засмеялся добродушно другой.

— Да ключ ключом, а народ распущен зело, — ворчал Неелов, все еще возясь с замком и торгая дверкой.

— Народ разбойничий, — подтвердил басок, — а ты вот лучше поведай мне про гетмана, как ты его понимаешь?

— Злопакостная личина и вероломная тварь — вот он кто, этот гетман! — заговорил возбужденно Неелов. — Все у него ложь, правды ни на грош! В глаза-то живьем в душу лезет, а за глаза худо мыслит… А коли напьется… а он, почитай, ежедневно хмелен, — так удержу ему нет: кидается на людей, аки пес смердящий, изрыгает всякие хулы… ни бояр, ни служилых людей не чтит… Вообще Многогрешный снюхивается с Дорошенко и замышляет измену.

— Неужели он так криводушен? Нынче, правда, он завел было и со мной шальные речи, так я его припугнул, и он смирился…

— Ага! Вот он кто! — шепнул в свою очередь и Мазепа Гордиенко. — Это приехавший из Москвы боярин Танеев; он перед моим приходом был у гетмана.

— А я тебе, боярин, доподлинно сказываю, — настаивал Неелов, — коли не уберешь этого гетманишку, — быть бедам!

— Да ведь нельзя же так зря нарушать ихних прав, — заметил Танеев, — хохлы взбудоражатся…

— Ручаюсь тебе, боярин, что за этого пьяницу никто не вступится: всем он опостылел.

— А коли ручаешься, так вяжи и шли к нам в Москву, в приказ, а мы его к допросу, в застенок… Только вот на место его кого ставить?

— Самойловича… никого, как Самойловича, — горячо воскликнул Неелов, — и башка добротная, и человек — рубаха: хоть веревки вей!

— Ну и добро! — согласился Танеев. — Только стоять-то тут надоскучило… Пойдем-ка лучше к тебе да обо всем поразмыслим.

— Идет! — согласился Неелов. — Лбом ведь этой калитки не прошибешь.

Когда удаляющиеся шаги ночных собеседников стихли совершенно за муром, Гордиенко толкнул локтем Мазепу и промолвил желчно:

— Слыхал? Попович уже слопал Многогрешного и себе подстилает керею!

— Да, — ответил невеселым тоном Мазепа, — Многогрешный сам себе выкопал яму, никому не верил, всех считал врагами и всех от себя отшатнул. С ним вряд ли выгорела бы наша справа. А Самойлович уже прямой враг Дорошенко: хитер, как лис, да лукав, как дьявол… и нет, кажись, нам нигде пресветлой годины.

— Пожалуй, что и правду говоришь, пан Иван, — покрутил головой Гордиенко. — Ну, времена, скажу! Скоро и ложки борщу не донесешь ко рту, бо какой-либо цап выхватит! — заключил он, отворив фортку и направляясь в слепой темноте к Самойловичу.

Гордиенко ввел Мазепу задворками в какой-то укрытный, неосвещенный покой, или, скорее, сени, попросил его пообождать там, пока он справится, где хозяин, и решится ли он принять к себе ночью неизвестного гостя.

— Заметь, друже, — добавил он шепотом, — что я сообщу ему, будто я привел тебя по подозрению, не от Дорошенко ли ты шпиг? Я ведь тем и втиснулся здесь в доверие, что выдал себя приближенным Ханенко и врагом Дорошенко.

— Ха, ха! Это ты ловко: в самую суть попал! — одобрил Мазепа и, по уходу Гордиенко, начал ощупывать стены сеней; он скоро наткнулся на стоявшую там скамейку, присел на нее и задумался! невеселые мысли стали роиться в его голове и налегать тяжелым камнем на сердце. Последние события закружили его в водовороте, и он не только еще не мог в них разобраться, но не мог даже сообразить, куда унесет его бурный, мятежный поток. Несомненно было одно, что судьба Многогрешного решена и что он, как приговоренный к смерти, не представляет уже никакого интереса для дальнейших переговоров. Если бы еще этот гетман пользовался любовью и доверием казаков, то можно было бы упредить его об опасности и подвинуть на немедленное соединение с Дорошенко, хоть для самозащиты, но горе-то в том, что его действительно старшина ненавидит и не только не станет защищать, а напротив, еще примкнет к воеводам на его погибель. А между тем Самойлович о кнышах своих лишь станет заботиться!..