Владимир Корнев - Датский король

Зал оказался классической аудиторией — амфитеатром, в которой дугообразные ряды парт спускались вниз, к кафедре. Почти в такой же аудитории покойный профессор читал пять лет назад в Йене курс немецкой философии и воспевал своего любимого «Фауста». «Как много в жизни похожего! — мысленно отметил Вячеслав Меркурьевич. — И с возрастом все чаще себя на этом ловишь — монотонность человеческого существования, будничное дежа вю…» Впрочем, то. что бывший студент увидел возле самой кафедры, превзошло в его сознании любые дежа вю и галлюцинации кокаиниста: «Неужели возможно? Она!!!» Да, это была его «валькирия», крылатая хищница, укротительница свирепых львов и повелительница мудрых сов со следами благородной окиси на темной бронзе. Он блаженно зажмурился и представил себе, как увезет статую в Петербург, обязательно разыщет ее законное место на кладбище, «отдаст долг» и тогда… «Валькирия» стояла на настоящей мраморной урне — надгробии. Была на ней. как полагается, и надпись:

ISAAK AUERBACH

1836–1909

Abyssys abyssum invocat [244] Бездна бездну призывает... (лат.) (Псалтирь, 41: 8).

Звонцов отшатнулся от памятника, как если бы из-под него могла выползти гробовая змея: «Так вот ты где оказался после смерти, старый казуист! Между небом и землей, так сказать! Выходит, и на том свете не нашел покоя — слишком много философствовали, господин профессор… Не желал бы я себе такого погребения!» Латинской мудрости на этот раз скульптор не смог разобрать, иначе, пожалуй, только убедился бы в правоте своих мыслей. Была и еще одна надпись — на тумбе, служившей подставкой для всей мемориальной конструкции, из которой следовало, что урна с прахом установлена здесь по воле почетной гражданки Веймара фрау Флейшхауэр, так как именно в этом зале йенский философ прочитал свою последнюю популярную лекцию, и как последний дар благодарных почитателей она же на свои средства соорудила это уникальное надгробие. «Ага! Значит, здесь все делается на средства и по воле фрау. Поистине всевластная особа! — Ваятель злорадно ухмыльнулся. — Ну, сегодня же ночью я посмотрю, чего стоит твоя власть, — я тебе эту бронзовую болванку по собственной воле подарил, по собственной же и назад заберу. Sic [245] Именно так! (лат.) — выражение, подчеркивающее желание говорящего отметить значимость и окончательность своего решения. , как говорят правоведы!» Звонцов знал, что давно принятое решение нужно скорее воплотить в жизнь: сегодня или никогда. Необходимо было срочно найти способ пробраться в зал и вынести скульптуру до зари. Как раз возле самой кафедры, внизу, располагалось окно, которое можно было оставить открытым и влезть в него незамеченным прямо с улицы, причем оно находилось чуть выше человеческого роста — на уровне вытянутых рук, что облегчало задачу (требовалось всего-то хорошенько подтянуться). Приготовив все к ночному визиту, уверенный в себе как никогда, Вячеслав Меркурьевич вежливо раскланялся в вестибюле со служителем, а тот в свою очередь выразил надежду, что господин за столько часов работы наверняка нашел то, что ему было нужно. Иностранный гость чуть не прыснул со смеху: старый аргус точно в воду глядел!

В особняк скульптор вернулся, по его представлениям, совсем не поздно — что-то около половины девятого, но фрау, повстречавшая его у выхода из столовой, всем своим видом выражала взволнованное недовольство. Замечание из ее уст последовало незамедлительно:

— Молодой человек, вы, кажется, забыли, что находитесь не у себя в России. У вас там говорят: «День и ночь — сутки прочь», но здесь еще существует образцовый германский порядок! Меня не интересует, где вы гуляли до вечера, однако следовало бы вернуться хотя бы к ужину. Прибор для вас был накрыт, и я уже собиралась отправить людей на ваши поиски. Надеюсь, что вы догадались где-нибудь поужинать, не голодны и впредь не заставите меня беспокоиться. А теперь пора на отдых — gute Nacht!

Звонцов сухо извинился и тоже пожелал спокойной ночи. В такие моменты германский порядок его раздражал, а наигранная чопорность Флейшхауэр всегда вызывала у него по-детски безотчетное желание показать язык, в то же время он не без удовольствия заметил, что немка, кажется, уже простила ему вчерашний дерзкий отказ. Ночь же, в который раз подряд, не сулила Вячеславу Меркурьевичу никакого покоя — серьезнейшее дело не позволяло отдыхать под теплой периной. В двенадцать он уже стоял возле библиотечного фасада, зорко озираясь по сторонам — нет ли поблизости какого-нибудь подгулявшего бюргера или возвращающегося со свидания влюбленного юнца, но вокруг было тихо, как и положено для всякого спящего немецкого городка, даже для столь знаменитого и претенциозного. Звонцов, не нарушая тишины, подкрался к нужному окну: «Все в порядке — не затворили». Он ухватился за карниз, вскарабкался на него и уже через мгновение стоял на кафедре, подсвечивая себе фонариком. Статуя простирала золотисто-коричневые, как у негритянки, руки в полумрак залы, будто безмолвно взывала к незримой публике. Скульптору всего на какой-то миг почудилось, что она вот-вот оживет и. взмахнув крыльями, умчится неведомо куда вместе со своей грозной свитой, только ее и видели! «Ну уж нет — не для того я тебя столько искал, чтобы сейчас взять да упустить!» Звонцов обхватил ее обеими руками, фонарик же на всякий случай выключил — «амазонку» он уже крепко держал, а ориентироваться мог и в отсвете уличных фонарей, очерчивающем силуэты предметов. Но тут-то похититель и столкнулся с неучтенной трудностью: скульптурное навершие как будто срослось с урной намертво, так крепко держал его непонятный состав. Скульптор проклинал себя за спешные сборы, за то, что, обрадованный находкой, он даже не догадался захватить молоток с зубилом — это было непростительным легкомыслием! Разозленному собой и проклятой непокорной амазонкой, ему подумалось: «Не хватало еще утащить теперь ее вместе с урной и навлечь на себя вдобавок ко всему гнев почитателей профессорского праха и самого мертвеца!» Впрочем, решись Звонцов на такое безумие, ему все равно было бы не осилить такой ноши. Поначалу он зачем-то метнулся к окну, плотно затворил его, потом застыл в раздумье: «Отыскать бы хоть лом на худой конец! Знать бы, где тут подсобка, там наверняка есть… Если бы знать… Ну что теперь — возвращаться ни с чем?! Этот кусок железа просто надо мной издевается!» Раздумывая, как ему быть, Вячеслав Меркурьевич услышал вдруг голоса, доносившиеся из коридора. Он едва успел юркнуть в зазор между кафедральным возвышением и окном и спрятаться в этом подобии канавки, как дверь в аудиторию открылась, и вошло не меньше дюжины людей, причем возглавляющий эту «процессию» освещал дорогу семисвечником наподобие церковного, который установил на самое высокое и важное место кафедры, туда, где обычно стоит графин с водой и откуда лектор обращается к публике. Следующие за ним люди развесили прямо на грифельной доске несколько каких-то картин так, чтобы рассевшимся в аудитории было удобно их обозревать, зато ваятель, распластанный на полу, даже не успел разглядеть, что за полотна вынесли на кафедру. Какой-то толстячок проговорил озабоченным тоном: