Роберт Паль - Бессмертники — цветы вечности

— Ты как поставил коня, казак? Хвостом вперед поедешь? А ну, разверни немедленно!

Боевик, исполнявший роль возницы, кинулся исправлять свою оплошность, а они неслышно проскользнули к черному ходу.

Лошадиный топот и громкий скрип полозьев по мерзлому снегу, должно быть, привлекли внимание вахтера. Тот откинул запор, высунулся из дверей на улицу, чтобы узнать, в чем там дело, и тут же полетел в какую-то черную бездну, — это два передних, боевика накинули ему на голову мешок.

Теперь оружие к бою, маски на лица и — вперед!

В типографии их появление вызвало переполох. Пришлось повысить голос и объяснить, что они не бандиты и ничьих жизней им не нужно. Единственное, чего они займут у господина Соловьева, так это пудов десять типографского шрифта. Только и всего!

Собрав всех работников заведения в один угол и оставив стеречь их одного боевика, Петр повел остальных опоражнивать кассы. Через полчаса с погрузкой было закончено, и повозка отправилась по своему адресу. Отпустив группу нападения, Литвинцев вернулся в помещение, снял часового и, уходя, положил на порог нечто, что сразу же было принято всеми за бомбу.

— Вот и все, братишки, — сказал он на прощанье типографщикам. — Извините, что пришлось действовать таким вот макаром… но что поделаешь, если иначе не возьмешь? А шрифт нам очень нужен: люди вы грамотные, сами, небось, понимаете — для чего. Для доброго дела, одним словом, не во вред вам, таким же пролетариям, как и мы, совсем не во вред…

Указывая на «бомбу», виновато развел руками:

— И за эту штуку тоже извиняйте: приходится. Короче, выходить пока не советую. Вот через часик — будет в самый раз. А то — не дай бог… Прощайте.

Он вышел за порог, плотно прикрыл за собой дверь и прислушался: тихо. Ну, что ж, если так, то и ему пора восвояси. Пока здесь придут в себя, он будет уже далеко.

Чай у Александры Егоровны в этот вечер был особенно вкусен. Опорожнили один, самовар — поставили второй. Крепко поругали товарища, не сумевшего как следует поставить лошадь. Вспомнили, как смешно дрыгал ногами сторож, когда его заталкивали в мешок, который потом сами же едва не погрузили на сани, решив, что в нем тоже шрифт…

А в типографии все еще было тихо. Явившаяся к ночи полиция долго боялась войти в помещение, а когда все-таки вошла и осмотрела «бомбу», то ею оказалась простая консервная банка, начиненная… мерзлым конским пометом.

Предложение Давлета сходить в баню и хорошенько попариться пришлось Литвинцеву по душе.

— А что? Не вечно же у Шурки Калинина толочься, людям глаза мозолить. Вот только веничка, братишка, у нас с тобой нет. А париться без веника…

— Купим в бане, командир.

— Тогда нынче же и идем. Как смеркаться начнет, так и отчалим.

Баню выбрали на улице поглуше и потемнее. Спокойно дошли, купили у старичка-кассира билеты и веники, разделись и сразу — в парную.

День был будний, время позднее, поэтому народу в бане было мало, да и тот уже расходился.

Вскоре они остались одни. Мойся, парься, плещись — благодать! Так бы и плескались всю ночь, если бы не ворчливый банщик, пригрозивший закрыть воду или выключить свет.

Пришлось поторопиться. Не успели, однако, одеться — крик в вестибюле:

— Караул, грабят!..

Дальнейшее произошло почти мгновенно. Выхватив револьвер, Литвинцев метнулся к двери и закрыл собой выход. Давлет с револьвером в одной руке и с бомбой в другой появился следом.

— А ну, шайтан вам брат, клади все обратно! Клади шибко, не то всех бомбой сжигу!

В углу вестибюля, у кассы, столпилась группка ребят в черных полумасках. Обескураженные и ошеломленные, они настолько растерялись, что словно забыли о собственном оружии.

— Револьверчики — на пол, — напомнил о нем Петр. — И не вздумайте шалить: с нами такие номера не проходят. Ну!

Грабители покидали оружие и затравленно сбились в своем углу. Оглушенный старичок-кассир очнулся, со стоном поднялся и неожиданно ловко юркнул в свою будку. Банщика же вообще не было ни видно, ни слышно: то ли заперся в своей парной, то ли дал деру через запасной выход во двор.

«Только бы полицию не привел», — подумал Литвинцев и, подобрав брошенное оружие, стал разглядывать молодцов.

Их было трое. Высокие, тонкие. Совсем еще юнцы.

— Ну, что прикажете с вами делать? В полицию сдать, как подлых мелких грабителей, или, может, для начала поговорим?

— Мы не грабители, — выступил вперед самый рослый.

Голос его показался Литвинцеву знакомым. И сразу вспомнились осень, вагон третьего класса на подходе к Уфе, молодые налетчики в таких же черных полумасках, под дулом револьверов собирающие у трудового люда «пожертвования» для «сражающейся революции».

Как он тогда негодовал, что только не передумал об уфимских большевиках и как жаждал встретиться с этими мальчиками вновь!

И вот — встретился. Но что теперь с ними делать? Не перестрелять же, хотя, может быть, они этого и заслуживают. Или действительно сдать в полицию?

— Так, так, значит, не грабители? — продолжая думать о своем, заговорил Петр. — Значит, опять — во имя сражающейся революции, во имя страждущего пролетариата? По вагонам, по аптекам, по баням! По карманам и кошелькам мужика и рабочего! По узелкам баб и старух! И все это — во имя революции? И все это — светлым именем ее?!

Он еще не знал, что предпримет, что сделает с ними, но остановить себя уже не мог. Давно копившиеся негодование и злость теснили дыхание, рвались наружу, и он говорил:

— Все ваши слова о революции — постыдная ложь. Настоящие революционеры насмерть бьются за трудовой народ с его извечными врагами, а не грабят его! А что делаете вы? Как назвать то, что вы творите и какой карой за такое карать?

— Мы не грабители, — повторил все тот же высокий дрожащий голос. — Мы тоже… для революции…

— Нет, не для революции, а наперекор ей! На стыд ей, на позор ей, на проклятье ей от народа, который вы обманываете и грабите! Придет время, и народ сам будет судить таких негодяев. Но тогда оружие будет в его руках!

— Так мы…

— Вон! Все — вон! А встретитесь снова, перестреляю без разговора, как злостных провокаторов и шантрапу. Щенки!..

Домой возвращались молча: после такой «бани» на душе было нехорошо. Правда, все обошлось, более того — в сумке у них лежали три трофейных револьвера, и все же Литвинцев был недоволен собой. Что он говорил там? Зачем? Разве такие поймут его боль и тревогу? И ведь главного, главного своего он им так и не сказал.

— Товарищ Петро, — по-мальчишески дернул его за рукав Давлет. — А ты на войне был?

— На какой? — на мгновение опешил Петр.