Роберт Паль - Бессмертники — цветы вечности

Михаил отвернулся, чтобы скрыть нахлынувшие слезы, и принялся сворачивать самокрутку. Посидели, помолчали. Когда Курчатов заторопился обратно, Гузаков попросил:

— Если о ком-то из наших дознаешься, дядя Иван, передай, что я жду их в лесной сторожке на Трамшаке. Это верстах в тридцати отсюда. Лучше искать через лесника Никифора Кобешова. Мызгин эти места знает тоже.

Уже прощаясь, Курчатов вдруг будто что-то вспомнил и принялся решительно стаскивать сапоги.

— Ну-ка, примерь. Сдается мне, что один номер обуви носим.

Михаил не сразу понял его намерения.

— Сымай свои башмаки. Куда тебе в них в лесу-то, навстречь зиме? Подойдут сапоги — бери, а я в твоих как-нибудь до дому доберусь. Только не тяни время, сынок.

Гузаков быстро переобулся, прошелся взад-вперед перед Курчатовым, смущенно улыбнулся.

— Подошли, дядя Иван, хоть правый и жмет малость. Неужто дарите — вот так, ни за что ни про что?

— Дарю, — мягко улыбнулся Курчатов. — Чтобы легче от полиции бегалось. Ну, прощай, однако, пора мне вертаться домой.

На рассвете Михаил покинул приютивший его пчельник и опять ушел в лес.

— Вот и зима, — повторил Гузаков, выходя в мягкую, обволакивающую тишину заснеженного уральского леса. Постоял, любуясь сказочной красотой, покурил, вернулся в сторожку за ведром и, осторожно ступая по свежему, незапятнанно-чистому снегу, направился к Трамшаку за водой для чая. На ослепительно белом фоне леса ручей казался тонкой черной ниткой, замысловато извивающейся между зарослями на дне уютного распадка. Мороз был еще слишком слаб, чтобы застудить питающийся горными родниками поток, и Трамшак весело скакал по своей каменной дорожке, закипая на перекатах и слегка дымясь. Говорят, местами он не перемерзает даже в лютые зимние холода.

Вскоре чай был готов. В сторожке аппетитно запахло распаренным смородиновым листом, жаль только к чаю ничего нет: последний сухарь он дожевал еще вчера.

Что делать? С одного чая сыт не будешь, нужно на что-то решиться: или спуститься вниз, к Кобешову, или попытать счастье на охоте. Берданка у него есть, есть и несколько патронов, одного-двух глухарей подстрелить можно. Удастся охота — протянет еще несколько дней, а там подойдет кто-нибудь из своих, и они вместе решат, как быть дальше.

Все последние дни он жил этим ожиданием. Ждал днем, ждал ночью, выходя из сторожки на малейший стук и шорох. Но товарищей не было. Если бы был на свободе Петя! Уж он бы изловчился пройти через все полицейские заслоны. Но его нет. Нет, по-видимому, и Вани Мызгина, иначе где бы он пропадал в такую пору один?

Он закинул за спину ружье, пересчитал последние патроны и медленно побрел вверх по распадку. Чтобы не привлечь выстрелами непрошеных гостей, решил уйти подальше в горы, где и дичь не пугана и людей поменьше. А к ночи вернется в сторожку, растопит печь, устроит себе царский ужин. Если кто подойдет, получится настоящий праздник!

Мысли о товарищах заставили его остановиться. Он обернулся, отыскал в снежной белизне темное пятнышко своего зимовья и горько вздохнул: никого. То, что сторожку трудно было разглядеть даже с такого близкого расстояния, его обрадовало, — пройдет чужак рядом и ничего не заметит. И тут же спохватился: но ведь точно так же могут не заметить и свои! А это уже никуда не годится…

Ему захотелось тут же вернуться назад и что-то предпринять. С трудом убедил себя, что об этом можно будет подумать по возвращении, и зашагал дальше. Весь день он провел в горах, поднимаясь с увала на увал, осматривая распадок за распадком. Заснеженный лес был тих и, казалось, необитаем, но кое-где он все-таки натыкался на известные ему следы. Вот на этой полянке с час назад мышковала лисица. Из-под этой колоды вышел прогуляться по утреннему бору заяц. Ну а эти огромные следы могли оставить только лесные великаны — лоси. Вон и они — спокойные, могучие, независимые. Одной такой туши ему хватило бы до самой весны!

Пожалев, что все патроны у него только с дробью, он обогнул место кормежки лосей и на первом же поваленном дереве присел отдохнуть. Короткий предзимний день незаметно перевалил за середину, а у него на поясе — ни зайца, ни глухаря. «Этак вообще можно вернуться ни с чем, — осерчал на себя Гузаков. — Что это со мной сегодня?»

Да, парню, выросшему в лесу, в семье помощника лесничего, такое было бы непростительно. Лес он знал и любил с детства. Охотился с тех самых пор, как хватило сил держать в руках ружье, а стреляло оно у него всегда без промаха.

Пристыдив себя за такое долгое и пустое хождение, Михаил поднялся и, сторожа глазами верхушки сосен, пошел краем опушки. Однако удача ждала его на земле. Это был большой матерый заяц-русак, не успевший до конца сменить летнюю шубу на зимнюю, чтобы совершенно слиться цветом с поляной. Эта оплошность и выдала его охотнику.

Привязав трофей к поясу, Михаил сразу повеселел и, сориентировавшись, взял направление на Трамшак. В верховье ручья он подстрелил еще пару молодых глупых рябчиков, что было очень кстати — и для его кухни, и для его самолюбия, и почти бегом стал спускаться вниз — к сторожке, к своей берлоге.

К вечеру стало заметно подмораживать, на открытых местах потянуло холодным северным ветром, легко пронизывающим его тонкий осенний плащ. Вначале, разгоряченный охотой, он не придавал этому особого значения, но под конец изрядно продрог. Особенно досаждали стынущие в сапогах ноги: что ни говори, а зима не лучшее для такой обуви время.

Версты две он бежал, безуспешно пытаясь согреться. Потом к нему вернулась тревога: а вдруг в сторожке его дожидаются друзья? А то и так — пришли, не застали и опять ушли? Ведь может же быть и такое!

Теперь его подгонял не только холод, но и эта тревога. И чем ближе подходил он к дому, тем острее она становилась, и он опять бежал. По пути ему дважды пришлось перепрыгивать через Трамшак. Один раз он не рассчитал прыжка и зачерпнул сапогами воду. Острая боль обожгла ноги, и он побежал еще быстрее.

Вот, наконец, и знакомый ельник, сторожка! Кинул взгляд в одну сторону, в другую — ни единого чужого следа. Рванул на себя дверь — пусто!

Рябчиков он съел в тот же вечер — обоих сразу. Зайца растянул на целую неделю, все больше налегая на бульон, ставший под конец обыкновенным безвкусным кипятком.

Однажды он обнаружил, что кончился табак.

Вскоре после этого кончились спички.

Кончился запас смородинового листа.

А друзья все не шли.

Чтобы обмороженные ноги меньше болели, он отрезал от ватника рукава и приспособил их себе вместо обуви. Нечто подобное, только сшитое из тонкой валеной кошмы, местные башкиры надевали в лапти. Лаптей у него не имелось, сапоги и для портянок были тесны, пришлось ограничиться этим изобретением, благо рукава оказались довольно просторными. В них он колол дрова, носил воду. В них дважды, а то и трижды в день выходил на приметный вершник встречать товарищей. А те все не шли.