Роберт Паль - Бессмертники — цветы вечности

— Справедливо, Литвинцев, но не забывай: сейчас зима!

— В зимний лес отряды на ученья не выведешь! — поддержали Кадомцева члены совета. — Вот придет весна.

— А если революция начнется зимой?

Литвинцев решительно отодвинул недопитый чай и взволнованно поднялся.

— Товарищи, простите меня за прямоту, но иначе я не могу. Меня действительно очень тревожит состояние наших дел, а еще больше наше к нему отношение. Революция — это война, война народа с правительственными войсками и аппаратом. Она может начаться в любой момент и ждать нас не будет. Ссылаться на то, что сейчас зима, легкомысленно. Готовить людей можно и зимой: заниматься изучением оружия, различных приемов, тактики, топографии… Вот мы с вами собираемся завладеть арсеналами царской армии. Допустим, что это нам удастся. Но кто из нас умеет стрелять из пушки? Кто сумеет разобрать и собрать пулемет? Револьверы, которыми мы располагаем, — это оружие лишь для ближнего боя. У нас совершенно нет винтовок… К всеуральской конференции, которую решено провести в ближайшее время, нужно прийти не только с хорошими планами. Планы у нас есть! Наполнить их живой практической работой — другое дело. Только так нам удастся выполнить роль, возложенную на нас партией. Только так мы действительно можем стать боевой силой революции!

Чай остыл, да и пить что-то расхотелось. Литвинцев сел, вытащил пачку дешевых папирос и, ни на кого не глядя, закурил. Вслед за ним задымили и остальные, исключая одного Ивана Кадомцева, который, как и все другие мужчины в его семье, не курил.

— Колючий ты человек, Литвинцев, — поймав его взгляд, медленно проговорил Кадомцев, — но, как всегда, прав. Вот вернется Эразм, познакомитесь и, думаю, вполне сойдетесь. Нашему увлекающемуся начштаба нужен именно такой помощник, как ты.

Литвинцев не ответил. Эразма он не знал и сказать что-либо по этому поводу не мог.

— А теперь давайте поговорим о том, ради чего я вас собрал, — как бы подводя черту, подо всем, что было до этой минуты, сказал Кадомцев. — Боевой центр поручает нашей организации произвести экспроприацию казенных денег, крайне необходимых для нужд боевой работы. Объектом экса может стать банк в городе Вятке. Прошу выслушать мои соображения…

Домой Литвинцев возвращался уже ночью. На душе было нехорошо. Прямая и резкая критика, с которой он выступил на совете, кажется, пришлась товарищам не по душе. Но молчать он тоже не мог, не имел права. Работа в организации действительно застопорилась. Надо что-то делать. Теперь, когда вернулся главком Иван Кадомцев, и начать бы ее по-настоящему, да опять не до того. Сколько сил потребует экспроприация в Вятке? На какое время? А экс динамита на Урале? Словом, все лучшие силы уфимской организации в ближайшее время опять будут отвлечены. Из членов совета на месте остается один Василий Горелов. Новоселов и Гузаков войдут в группу «вятичей». Сам он отправится на уральские заводы. Кому же работать, кому направлять повседневную жизнь дружин?

При обсуждении плана вятской экспроприации они опять едва не повздорили. Когда стало известно, что возглавлять группу собирается Кадомцев сам, Петр возразил в самой резкой форме.

— Где это видано, чтобы генералы ходили в атаки наравне с рядовыми солдатами? Ведь не считаешь же ты, что сидят они в своих штабах только из-за трусости?

— Ну и сказал же, Литвинцев! Какой я тебе генерал!

— Красный генерал, Иван. Если больше нравится уставное обращение, — тысяцкий, главком боевых отрядов Урала. И только поэтому я буду голосовать против назначения тебя командиром группы в Вятку. С удовольствием соглашусь с кандидатурами Гузакова, Новоселова, Горелова, Алексеева, Калинина или кого другого, но против твоей — возражаю самым категорическим образом. Согласись, это не разумно. И ничем не оправдано. Не хочу накликать беды, но в случае неудачи мы потеряем не только Ивана Кадомцева, и ты это хорошо знаешь. Да и те, кто ведет сейчас следствие по делу твоего брата Михаила, тебе только спасибо скажут: вместе с твоей судьбой решится и его судьба.

— Не надо о Мише, Литвинцев, прошу тебя…

— А я с Литвинцевым согласен, Иван, — поднялся Гузаков. — И в самом деле, почему тебе ехать самому? Назначь меня — расшибусь, а доверие оправдаю. Или Литвинцева!

— Видите ли, друзья, — вмешался Горелов, — уфимские боевики уже привыкли к Ивану и пойдут за ним в огонь и в воду. Если будет командовать он, успех дела обеспечен. Так было на Воронках, так было в Деме, так будет и там.

— Совершенно не согласен с такой постановкой вопроса, — запротестовал Литвинцев. — Что значит привыкли? И почему боевик не должен так же безоговорочно верить любому своему командиру? Рассуждая так, мы никогда не создадим настоящей революционной армии!

— В революционной армии командиров будут выбирать, Петро…

— В отделениях, взводах, ротах, даже батальонах — да. Но не в армиях, Горелов. Об этих постах должно будет позаботиться само правительство, если оно захочет иметь стоящую армию. Здесь же вы генерала избираете унтер-офицером, тысяцкого — десятским!

— Но если так решат сами боевики?

— Не советую идти на поводу даже у боевиков. А вот воспитывать и объяснять кое-что — надо, Кроме того, такие дела решаются в комитете партии. Я уверен, что в этом случае комитет воспользуется своим правом на вето.

— Хорошо, перенесем этот вопрос в комитет…

Расстались они прохладно, еще не остыв от спора. Идти было далеко, но Литвинцев не торопился: хотелось подольше побыть одному, спокойно обдумать все, что было пережито за сегодняшний день. Неожиданная стычка на совете тяжелым камнем легла на душу. Он любил этих людей, преклонялся перед их мужеством, но разве же он не прав? Был бы рядом Назар, он бы его понял. Со временем поймут и товарищи, но кто скажет, сколько его отпущено им, этого времени? Успеют ли встретиться вновь и по-дружески пожать друг другу руки?..

Согревшись ходьбой, Петр отложил воротник пальто, огляделся и неожиданно обнаружил себя на тихой полутемной улице, перед домом, в котором жила товарищ Варя. Было уже поздно, но одно окно в доме еще светилось. Значит, не спит. Наверно, проверяет тетрадки своих учеников. Или готовится к завтрашним урокам. Или штудирует что-нибудь архиважное из новинок партийной литературы.

Ему представилась чистая ухоженная комната, в которой он когда-то побывал, маленькая темноволосая женщина, склонившаяся над книгой, теплый свет неяркой настольной лампы, нежно золотящий ее легкие быстрые руки…

Его неудержимо потянуло на этот свет, в это тепло, в эту тишину. Он бы, пожалуй, даже постучался, но тут неподалеку появился ночной полицейский патруль, и от недавнего светлого очарования не осталось ровно ничего.