Жан-Пьер Шаброль - Гиблая слобода

И надежда становится хрупкой, ломкой, как ледок, подернувший воду в стакане, который позабыли на окне,

В Замке Камамбер каждый занят делом. Мадам Лампен чинит шерстяные носки, распустив другие, еще более поношенные. Мадам Берлан выкраивает из обтрепанного по краям одеяла подкладку к плащу мужа. Раймон Мартен урвал минутку между работой и собранием и обивает войлоком дверь и окна в своей комнате, а то Ритон опять начал кашлять. У соседей, Руфенов, под дверь просто запихивают старые газеты; когда кто‑нибудь входит к ним, газеты сдвигаются в сторону, и их машинально водворяют на место ударом каблука.

По дороге на станцию все старательно вытягивают рукава, чтобы они закрывали кончики пальцев, ведь перчаток‑то нет! Можно еще согреть руки, если засунуть их поглубже в крепкие карманы или даже в дырявые карманы, куда тепло идет прямо от тела. В Гиблой слободе не знают центрального отопления, и жизнь здесь течет по старинке, не знают и приятного чувства, которое испытываешь, когда внизу скребут в котле, и весь дом гулко хохочет, словно от щекотки. Зато всем в Слободе хорошо известны те неприятности, которые может доставить преклонного возраста печка.

— Семейство Леру дешево отделалось… — ворчливо говорили рабочие, шагая на станцию по улице Сороки — Воровки, окутанной удушливым, похожим на печной дым туманом.

Жако, Милу, Ритон, Виктор и Морис встретились в головном вагоне «для курящих», оттуда им было ближе пересаживаться на станции Денфер — Рошеро. Сначала Жако сообщил приятелям последние новости о своей семье: «Мы с Амбруазом чувствуем себя неплохо. Мать помаленьку поправ ляется. Вот Лулу у нас сильно кашляет, но он и до этого кашлял…» Потом разговор перешел на обычные темы.

— Мне хотелось бы иметь тяжелый мотоцикл, — сказал Виктор. — Легкий ни на черта не нужен, тогда уж лучше ездить на велосипеде. Но двухцилиндровый мотоцикл с — карданной передачей…

— Знаешь, меня смех разбирает, когда ты начинаешь рассуждать о мотоциклах, — заметил Милу с деланным равнодушием.

— Тебя смех разбирает? А почему, скажи, пожалуйста? — злился Виктор. — Ты, может, думаешь, что у меня никогда не будет собственного мотоцикла?

— Вы все меня смешите, — отрезал Милу.

Ребята удивленно посмотрели на него. Они потребовали, чтобы Милу объяснил, в чем дело. Да, он сыт по горло их бреднями. Виктор только и мечтает, как бы сломать себе шею на «харлей — дэвидсоне». Ритон со своими песенками считает себя чуть ли не Ивом Монтаном, а Клод Берже уже видит себя на ринге в перчатках Марселя Сердана. Но смешнее всех, пожалуй, Клод — каждое утро он беглым шагом обходит свой двор, и этак раз двадцать подряд…

— Хотелось бы мне знать, почему тебя это смешит? — проревел Жако сквозь грохот колес; поезд как раз пролетал под мостом и вскоре остановился, испустив три глубоких вздоха, на станции Масси. Волна пассажиров, пересаживающихся на другой поезд, оттеснила Милу и Жако от товарищей.

— Вы все меня смешите, — повторил Милу, — не люблю, когда люди хотят выше головы прыгнуть. Может, покурим?

Жако взял у Милу сигарету. Прикуривая от зажигалки приятеля, он тихо спросил:

— А ты, значит, выше головы прыгать не хочешь?

Всякий раз, когда машинист увеличивал скорость, поезд встряхивало. После трех таких встрясок в вагоне уже свободно разместились все пассажиры. Милу прижался лбом к оконному стеклу. Он ничего не мог различить за окном. Густой туман, все еще лежавший над Фонтен — Мишалоном, в свете занимавшегося дня казался серовато — зеленым, как морская вода.

Вот он, Милу, хочет прежде всего иметь в руках хорошее ремесло. Найти какое‑нибудь постоянное место, пусть даже за работу платят не так уж много. Затем встретить симпа тичную девушку. Не какую‑нибудь там премированную красавицу, а попросту славную девушку. О приданом он не думал: в наше время такие соображения в счет не идут. Они поселятся с женой в маленькой квартирке, и никто их оттуда не выселит, так как контракт будет составлен по всем правилам. Они станут жить вместе незаметной трудовой жизнью.

Милу пускал дым в закрытое окно, и он клубился, словно наталкиваясь на стену тумана за стеклом.

— У нас был бы фотоаппарат, знаешь. И семейный альбом, который мы показывали бы знакомым, когда они приходили бы к нам в гости. У меня никогда не было такого альбома… Вот чего я хочу для себя.

Он сдул пепел с сигареты и задумчиво устремил взгляд на ее раскаленный кончик. Тогда Жако не выдержал:

— А вот ты тоже меня смешишь! Ну прямо… смех разбирает да и только!

— Почему? Я ведь не Сердан, не Ив Монтан, знаешь…

— Нет, ты домосед, балда, и таким останешься на всю жизнь, факт! Ты будешь подыхать с голоду, есть с женой картошку без масла, а у твоих ребятишек будет вот такой позвоночник!

На запотевшем стекле он старательно вывел большую букву «S».

— Ну, а ты, чего же ты хочешь?

Милу пристально смотрел на товарища округлившимися внимательными глазами, и это придавало ему какой‑то изумленный и озадаченный вид.

— Не знаю, — мрачно ответил Жако, и его губы под тонкими темными усиками дрогнули.

— Скажи, Жако… чего же ты хочешь?

— Не знаю, — Жако в последний раз затянулся. — А когда узнаю, уж я своего добьюсь.

Он сердито бросил на пол окурок и старательно раздавил его каблуком.

Воздух стал тяжелым от дыма трубок и сигарет. Туман заклубился и внутри вагона, туман, теплый и едкий. Мужчины кашляли, вздыхали, пыхтели. Иные сплевывали в большие платки, затем, небрежно скомкав их и вытянув ногу, совали в карман брюк. Это выделялась после первой сигареты накопившаяся за ночь мокрота. Слышно было, как на другом конце вагона надрывно кашляет Ритон.

Серые пятна развернутых газет вздрагивали при каждом толчке. Люди клевали носом, их отяжелевшие веки мед ленно, но неудержимо опускались. Сон все не проходил, хотя по утрам они умывались холодной водой.

Все в Морисе Лампене, высоком, немного сутулом парне с длинным бледным лицом и тяжелыми веками, говорило о заботах, которые легли на его плечи, старшего сына в семье, оставшейся без кормильца. Он сказал:

— Ты, право, слишком сильно кашляешь, Ритон.

Морис всегда заговаривал на темы, которых его приятели не любили касаться, предоставляя их своим родителям.

— Начались холода, и я простыл немного. Это пустяки, но теперь уж кашель не отстанет от меня всю зиму. Я себя знаю.

Ритон жевал мундштук своей потухшей трубки, которая так не вязалась с его детским лицом, и ласково смотрел на Мориса.

— Ты тоже, Морис, не больно хорошо выглядишь.

— У меня дело другое. Наступает мертвый сезон.

Ритон проговорил, глядя в потолок:

— Мертвый сезон.

Он несколько раз повторил эти слова, все тише и тише, с каким‑то странным выражением, словно и правда говорил о чем‑то мертвом.