Жан-Пьер Шаброль - Гиблая слобода

— Вечно ты говоришь: «Когда‑нибудь»… — проворчал тако.

Тьен величественно поворачивал руль, и автомобиль, словно испуганный конь, лягался при каждом повороте задними колесами.

Прохожие на тротуарах, даже те, которые очень спешили, останавливались и с изумлением взирали на допотопную колымагу, до отказа набитую свирепыми с виду парнями.

Машина направилась прямо в широкие больничные ворота. Прибежал сторож и встал на дороге, широко расставив руки. Тьен яростно нажал ногой на тормоз. Но «автокар» остановился, лишь проехав еще тридцать метров. Сторож быстро отскочил в сторону, затем бегом нагнал машину, вопя:

— Въезд закрыт!

— А' почему это? — вскипел Жако.

— Машинам въезд воспрещен, — задыхаясь, проговорил сторож и поправил на голове форменную фуражку летчика.

— А это что такое? — насмешливо спросил Жако, широким жестом указывая на вереницу машин: «203», «ведет», «аронд», малолитражек, — выстроившихся вдоль зеленой лужайки.

— Это машины врачей и тех, кто приехал навестить больных.

— Мы тоже приехали навестить больного, — рявкнул Жако.

Он оперся о плечо Тьена, показывая ему на свободное место между «арондой» и другой машиной, сиявшей своими хромированными деталями. Однако Тьен предпочел поставить автокар несколько поодаль, но все же на видном месте.

Ребята дружно высыпали из машины.

Ритон утопал в широкой белой кровати. На больничных харчах он как‑то совсем высох. При виде кульков с конфетами, бутылки бургундского, апельсинов, коробки сливочных сырков, появившихся перед ним на тумбочке, он вытаращил глаза.

— К чему это вы… зачем?

— Полно тебе! Заткнись!

Ребята с такой силой трясли его за руку, что чуть было не вывихнули ему плечо. Ритону не удавалось вставить ни единого словечка, друзья просто засыпали его новостями о Гиблой слободе.

— Мадам Вольпельер купила себе фонограф.

— У нас разворотили всю мостовую, посмотрел бы ты!

— Вода у нас будет. Да, водопровод проводят, дружище!

— А Клод участвует в следующее воскресенье в своем первом официальном матче как любитель…

Наконец все животрепещущие новости были выложены, и наступило неловкое молчание.

— Ты, как видно, себя лучше чувствуешь? — отважился спросить Морис.

— Гм… Хотел бы я, чтобы так говорили врачи.

Клод скептически посмотрел на больных, лежавших на соседних койках, и спросил у Ритона, не скучает ли он.

— Нет, я сочиняю песенки. Времени у меня достаточно.

Ребята придвинулись к нему поближе и в ожидании замолчали.

— Я начал писать песню… песню… мне кажется, сна получится, как надо.

Послышались восторженные возгласы.

— Это на смерть Милу…

Ребята сразу стали серьезными.

— Называется она «Мертвый сезон»…

Они удовлетворенно хмыкнули.

— Уже одно только название…

— Замечательно!

щ еки Ритона вспыхнули румянцем. Он приподнялся на подушке.

— Как будто на этот раз неплохо получилось.

Г ости приготовились слушать.

— Я еще не совсем кончил… — стал извиняться Ритон, — но даже начало, первый куплет, и второй, и припев тоже… мне кажется, на этот раз неплохо получилось.

— Валяй!

Ритон сел, поправил простыни и оперся на локти. Стал насвистывать песенку. Мелодия была легкая, быстрая, но грустная, хватающая за душу.

Больные с соседних кроватей и их посетители повернули головы. Ритон закончил мелодию под сурдинку, ребята слушали, склонившись к нему. Он поднял палец, требуя внимания, и запел:

Ритон посинел, сжал губы, тело его задергалось. Он сунул руку под подушку, вытащил оттуда тряпку, зарылся в нее лицом и надолго закашлялся. Кровать под ним подпрыгивала. Он нашел ощупью на тумбочке плевательницу, поднес ее ко рту, поднял крышку и плюнул. Поставил на место и вытер рот. Теперь щеки у него были красные, глаза полны слез. Он с виноватым видом посмотрел на друзей.

— Это пустяки… слушайте:

Хриплый звук вырвался у него из горла, он дернулся, снова зарылся лицом в огромную тряпку. Этому приступу, казалось, не будет конца.

Жако проговорил, взглянув на стенные часы:

— Послушай, Ритон, начало у тебя здорово вышло, но…

— Погоди, дальше говорится о телефонах, о телефонах, как нуга, о телефонах совсем белых, о телефонах, которым тепло…

Он с трудом подавил клокотавший в груди кашель, только спина у него задрожала.

— Послушай, тебе надо отдохнуть, — сказал Жако. — Ты споешь нам песенку в следующий раз.

Ребята возвращались домой грустные. Машина шла почти нормальным ходом.

Вдруг Морис объявил, словно только что вспомнил об этом:

— Я получил письмо от своего хозяина: работа в обувной мастерской возобновилась.

— Так, значит, ты вернешься на улицу Бельвиль?

— Да, но мне что‑то жалко расставаться со стройкой. Ничего не поделаешь, нужно.

— Скажи, — спросил Жако, — ты придешь на собрание во вторник вечером? На стройке будет вся наша молодежь и ребята из Шанклозона тоже…

— Еще бы, конечно, приду. Я буду ходить на все ваши собрания.

— Итак, ты возвращаешься к обуви, — сказал Мимиль. — Как видишь, все уладилось, ты снова нашел обувь по ноге.

— Ну и балда же этот Мимиль.

— М — да… — ответил Морис, — но у меня скоро брат вернется с военной службы. Теперь уж ему придется искать работу. Вечно одна и та же история…

— И вечно она повторяется.

Они проехали молча с добрый километр.

— Знаешь, Жако, — сказал Морис, — на это собрание надо бы затащить Шантелуба.

— Факт!

— А как ты это устроишь?

— Предоставь все мне. Есть безошибочное средство, вот увидишь…

— Иди сюда, Жако… Ты слышишь шум? Что это такое?

— Где, Лулу? Я ничего не слышу.

Они оба присели на корточки в своей спальне. Звук напоминал одновременно и щебетание, и шелест, и шуршание шелковой ткани.

Ребенок и юноша удивленно переглянулись.

— Это, верно, в подвале. Пойду посмотрю… — сказал Жако.

Он стал спускаться по лестнице, ловко удерживая на ногах шлепанцы. В кухне он увидел мать с проволочной мочалкой в руке.

— Ну как, Жако, хорошо спал?

— Да…а…а… — ответил Жако, сладко потягиваясь.

— Лулу спокойно^провел ночь?

Жако со вздохом уселся на предпоследней ступеньке лестницы. Вытащил левую ногу, поставил се на туфлю и с наслаждением принялся растирать пальцы.

— Он дрыхнул без задних ног.

Мать положила мочалку на раковину, скрестила руки на животе поверх фартука и подняла глаза к потолку.