Жан-Пьер Шаброль - Гиблая слобода

«Здравствуйте, Мартен», — в зависимости от того, кто говорил — приятель, женщина или политический противник.

Мартен встретил Шантелуба, и, здороваясь, они обменялись взглядами сообщников.

Перед гаражом Дюжардена был разворочен кусок мостовой длиной с целую грядку салата. Огромное объявление на щите гласило: «Внимание! Производятся работы. Тихий ход!» Одна из подставок щита стояла на тротуаре, и прохожие слегка опирались на нее, чтобы не потерять равновесия. Домашние хозяйки, шедшие на рынок, на площадь Мэрии, дотрагивались до щита почти с нежностью: ведь в Гиблой слободе проводили водопровод.

На улице Шантелубу повстречались Жаке), и Рири. У них был какой‑то насмешливый вид, очень ему не понравившийся.

— Привет, ребята. Все в порядке, Жако?

Рири широко зевнул и бросил насмешливо:

— Определенно.

Мимо прошла мадам Вольпельер с хозяйственной сумкой в руке; она рассеянно смотрела прямо перед собой и напевала:

— Ну и чудила! — засмеялся? Како.

— Куда это вы направились вдвоем?

— К «Канкану», посмотреть на Клода. Он там тренируется. В следующее воскресенье у него матч с Кидом Масколо, три раунда по три.

— Пойдешь на матч? — лукаво спросил Жако.

— А как же! — не задумываясь ответил Шантелуб. И прибавил с ударением: — Определенно!

Он посмотрел им вслед. Парни громко разговаривали, поводили плечами, подталкивали друг друга локтями. Шантелуб думал о том, что никогда их как следует не понимал. Он замкнулся в мире своих идей, своих взглядов на жизнь, которые они не вполне разделяли. «Еще не разделяют, но это придет», — поправил он самого себя вполголоса. Он ругал их за легкомыслие. Судил их, как судья. А ребята вовсе не чувствовали себя виновными. Да они и не были виновны.

В чем это они могли быть виновны?

Только к вечеру Шантелуб вошел в помещение молодежной организации. Открыв дверь, он сразу почувствовал, что кто‑то побывал здесь и не все находится на своем месте. Он порылся в кипах газет, на столе, в груде листовок, посмотрел на скамейке, на стульях… Случайно бросил взгляд на стену и даже отшатнулся… Знамя исчезло. Контуры его четко вырисовывались на стене светлым пятном, обведенным серой каймой пыли.

— Да, мы не часто его выносили, — пробурчал секретарь молодежной организации. Он почесал у себя в затылке. — Вот негодяи! Стащили его у меня! Определенно…

Он вышел на улицу и бегом помчался домой. Вскочил на велосипед и яростно завертел педали. Передняя шина была плохо надута, и всякий раз, когда он с силой нажимал левую педаль, обод колеса царапал мостовую. Кругом стояла кромешная тьма, но он заметил, что не зажег фонарей, только когда выехал из Гиблой слободы. Надавил большим пальцем на кнопку и еще быстрее заработал ногами.

Он ехал, а ветер и усталость понемногу умеряли его гнев. Он по — прежнему бормотал что‑то в такт движению колес, но смысл его слов был уже иной. Вместо гневного: «Они ничего не уважают, даже знамени» — он просто ворчал: «Ну что за парни! Ничего не могут сделать по — людски. Взяли знамя, но как? Выкрали!» Он старался успокоить себя, думая о том, что ребята, если придется, будут петь под пулями, и вспомнил Гавроша. У Шантелуба была слабость обращаться по всякому поводу к историческим примерам.

Теперь он уже ехал медленно.

Неожиданно перед ним выросло здание Новостройки. Из окна дощатого барака падал свет на ярко — желтый кузов старенькой машины, стоявшей перед дверью.

Шантелуб спрыгнул с велосипеда, положил его на траву. Из барака доносились крики, смех.

Совсем рядом, прямо над его головой, послышался мягкий рокот.

Он посмотрел в небо и увидел три мигавших зеленых и красных огонька. Когда самолет пролетал над пятнадцатым этажом, Шантелуб заметил в свете его огней, что наверху законченного здания рабочие установили традиционный букет цветов. И не просто на крыше, а на самом конце шеста, воткнутого в самую высокую трубу.

— Как это они забрались туда? Настоящие обезьяны!..

В этот миг длинный сноп лучей маяка Орли пополз по небу. Он скользнул по пятнадцатому этажу, и только тогда Шантелуб различил флаг Союза молодежи, развевавшийся в небе над букетом.

Он сел на пороге барака. Подошел шелудивый пес и принялся обнюхивать ему ноги, но как только Шантелуб нерешительно попытался его погладить, пес не спеша, мелкой рысцой побежал прочь.

За спиной Шантелуба барак гудел от криков. Трудно было разобрать, о чем там говорилось, но среди гомона, песен и смеха он узнавал знакомые голоса, порой различал одно-два слова. Он услышал заикающуюся речь Клода, насмешливый голос Мимиля, а вслед за этим громкий взрыв смеха и пожал плечами. Затем раздался решительный голос Жако. Шантелуб прислушался. Смех умолк, в бараке мало — помалу водворилась тишина. Слова падали одно за другим, четкие, резкие.

Лицо Шантелуба осветилось улыбкой, он потянулся, зевнул. Кругом, в ночи, природа шла в наступление, покоряя его своими запахами, своими звуками. То был мощный запах новорожденной травы. И миллионы еле заметных шорохов предместья, и отдаленный плеск огромного людского моря — Парижа. И потом еще звуки, рождаемые самой природой, самой этой землей. Легкие потрескивания. Нежная зеленая кожица лопается и сразу раздвигается. Первый листок высовывает нос из своего воротничка. Еле ощутимое тепло окутывает грудь, и от его ласки хочется плакать… Вот еще!

Шантелуб встал, толкнул дверь и вошел.

На пригорке, вокруг кладбища, трава была сочная, до неприличия хорошо удобренная. За оградой лежали сотнями покойники.

И среди них — Милу, еще новичок. Для него все было кончено. Он уже не испытает больше ни одной из тех редких радостей, что так ревностно охраняются на манящей витрине жизни. Покончено со всеми радостями, в которых ему было отказано, и люди, ограбившие его, прекрасно знали, что это непоправимо. Для Милу — не этим приходилось мириться, — для Милу все было кончено. Наступит день, и то же самое случится с нами. Надо приучить себя к трезвой мысли, что когда‑нибудь придет смерть и после уже не будет ничего. Мрак. Как и до рождения. Все мы вернемся к исходной точке. Не будет больше ни воздуха, которым дышишь, ни жажды, ни голода, ни музыки, ни поездов. Все будет идти, как прежде, но уже без меня. Это великая истина, в ней мрак и пустота.

Значит, надо жить, чтобы наслаждаться музыкой, воспевать поезда, любить людей такими, какие они есть. Какие сни есть пока. Любить высшее благо — жизнь. Охранять ее, как только она появится, еще хрупкая, из небытия. Оберегать ее, укреплять, лелеять, стараться проникнуть в ее смысл. Помочь подняться из глубокого мрака десяткам, тысячам новых жизней, поддержать их, чтобы облегчить, умножить, продолжить собственную жизнь.