Рашид Кешоков - По следам Карабаира Кольцо старого шейха

Когда митинг кончился и старый станционный колокол медно и протяжно дал третий звонок, толпа устремилась к теплушкам. Полетели в воздух цветы, напутствия, последние пожелания...

Жунид, Вадим и Арсен уже попрощались с Семеном, который стоял в проеме открытой двери вагона и махал им фуражкой. Его провожали только друзья. Родных у него не было, девушки еще не завел.

Поезд медленно тронулся и, пока он выехал за пределы станции, толпа, постепенно редея и отставая, еще тянулась за ним, трепеща лесом поднятых рук, машущих вслед эше­лону.

— Сколько еще будет таких прощаний,— грустно ска­зал Жунид и вздохнул.

— Пойдем?

— Пойдем.

Они пошли молча. И каждый в душе завидовал лейтенан­ту Семену Дуденко.

Только возле самого управления Дараев нарушил молча­ние:

— Ты извини, Жунид, я не имел времени сказать тебе — прямо на вокзал прибежал...

— О чем?

— В театральной гримерной у Щеголевой я нашел кос­тюм, в который, по-моему, обряжался Гумжачев: халат, фес­ку, чувяки и кушак. Все это было в узле, в шкафу, за вся­ким барахлом...

— Ты передал в техэкспертизу?

— Конечно. В театре взял администратора и актера од­ного — там репетиция шла — в понятые. Изъял по форме, протокол составили...

— В этом я не сомневался,— кивнул Шукаев.— Еще что у тебя? Как Итляшев и Юсуф?

— Охотник узнал Рахмана, хотя и не сразу, Юсуф со­мневается. Бричка, говорит, быстро проехала.

— Ты им фотографии показал?

-Да.

— А как Умар Паритов?

— Поговаривают в театре, что он неравнодушен был к Улите. Впрочем, вокруг нее многие увивались.

— Хорошо. Ее допрос придется завтра вести тебе. Если успеешь, можно и сегодня. Хотя нет, дождись результатов экспертизы вещей из театра, покажи их сначала Нахову, а потом уже припрешь к стенке Улиту. Она клянется, что не знает Хапито... В общем, не мне тебя учить.

На город опустились лиловатые летние сумерки. Небо было бледно-сиреневым, а дома, крыши, станционные пакга­узы, тянувшиеся вдоль улицы, по которой они шли, уже потеряли резкость очертаний, окутались вечерней мглой.

— Мне что делать сегодня, Жунид Халидович? — спро­сил Арсен.

— Сейчас возьмешь на завтра два билета до Дербента. По-моему, одиннадцатичасовым нам удобнее. В девять я с Гоголевым должен быть у Геннадия Максимовича.

— Интересуется секретарь? — спросил Вадим Акимович.

— Да. Торопит.

— Хорошо Семену,— мечтательно заметил Сугуров.

— Да-а-а...

— Ну,— остановился Жунид у поворота улицы.— А теперь я вас покину.

— Далеко, если не секрет? — Дараев сказал это шутливо-поддразнивающим тоном безо всякого умысла, но Жунид мгновенно покраснел и благословил темноту: смущения его никто не мог видеть.

— Нет, недалеко,— как можно безразличнее сказал он.— Мы с Зулетой Хасановной должны пойти к Бекбоеву. Уже два дня, как ему сделали операцию. Я просил посмотреть его...

Шукаев козырнул им и повернул за угол.

Если бы Дараев и Сугуров задержались, то, возможно, увидели бы, как от стены дома отделилась высокая темная фигура. В некотором отдалении она последовала за Жунидом, стараясь держаться теневой стороны.

Неизвестный шел за ними от самого вокзала.

Заговорит ли Рахман Бекбоее? Прогулка по ночному городу. Полночные тени. Жунид представляет себе, что такое женское одиночество. «Язык дан человеку, чтобы лучше скрывать свои мысли». Выстрел. Прыжок с балко­на. Погоня. Старый знакомый. К чему может привести стакан чая с домашним вареньем...

Из санчасти они вышли вместе. Зулета остановилась в небольшом скверике, окружавшем здание больничного корпу­са, и глубоко вдохнула ночной воздух.

Пахло ночной фиалкой и разогретой за день, не успев­шей остыть травой. Ночь была темная, на небе, сплошь за­тянутом тучами,— ни одной звезды. Тихо. Листва на деревь­ях не колышется, ветра нет.

— И ночью душно,— сказала Зулета, обернувшись к Жуниду.

— Я тебя провожу,— сказал он.

Она не отказалась, и он этому обрадовался.

— Спасибо. Я с удовольствием пройдусь. Целый день в лаборатории.

— Устаешь?

— Да. Но я люблю свою работу. И привыкла уже. Они медленно вышли из больничного сквера и побрели по узенькому тротуару. Жунид, конечно, не осмелился взять ее под руку. Он просто шел рядом с ней, почти без мыслей. Он совсем не думал об Одноухом Тау, лежавшем сейчас без сознания после операции, не думал об исчезнувшем Буеве-рове и вообще о своих делах, с которыми вот уже больше месяца и ложился, и вставал, не давая себе отдыха ни днем ни ночью. Он не был сейчас майором Шукаевым, он был человеком, который, кажется, сто лет не гулял вот так по уснувшему городу, рядом с красивой женщиной.

— Едва ли Бекбоев скоро заговорит,— вернула она его к действительности.— Проникающее пулевое ранение в груд­ную клетку. Чуть левее, и ему пришел бы конец.

— Очень плохо. Мне нужны его показания. Но, знаешь, мне сейчас просто не хочется говорить об этом.

Они повернули к Кубани и пошли вдоль реки: здесь было немного прохладнее. Где-то слева, скрытая высоким берегом и темнотой, плескалась река.

Когда молчание стало тягостным для обоих, Жунид спро­сил:

— Как Заурчик? За последнюю неделю я не сумел ни разу увидеться с ним.

— Готовится к школе,— с гордостью в голосе сказала она.— Он читает уже и считает хорошо. Вчера я ему задала устную задачку...

Зулета оживилась, рассказывая о сыне, он слушал и радовался сейчас, слыша ее щебет, очень знакомый ему, ра­довался, что из нее вышла примерная мать и мальчугану, конечно, хорошо. Потом, как это часто бывает у людей замк­нутых, живущих напряженной внутренней жизнью, мысли его приняли другое, далеко не оптимистическое направление. Он вдруг подумал, что Заур вот уже восемь лет, со дня своего рождения, живет без отца. А это означает, что он обделен в самом главном, что должен иметь каждый ребенок.

Зулета продолжала говорить, вспоминая разные продел­ки и словечки сына, а Жунид уже думал о ее женском оди­ночестве и о том, что хуже этого, наверное, в жизни ничего не бывает. Мужчина, во-первых, свободнее в своих действи­ях, во-вторых, в нем не заложено природой так крепко, как в женщине, стремление к определенности, к своему гнезду, в котором есть все, что полагается.

В другое время он, может быть, и заметил бы, что поза­ди них нет-нет да и мелькнет то между темными стволами деревьев, то. вдоль забора, высокая неясная тень, передвига­ющаяся рывками, крадущейся кошачьей походкой, но сейчас он пребывал в состоянии блаженной расслабленности и от­решенности ото всего, что не касалось Зулеты и их неожи­данной, незапланированной ночной прогулки.

Тень следовала за ними неотступно, задерживаясь во мгле подъездов или под деревьями, когда они выходили на откры­тое, более освещенное пространство. Человек, который шел за ними, был одет в темное, и различить его на темной ули­це (свет в домах уже не горел, а фонари — тем более) было не так-то легко.