Рашид Кешоков - По следам Карабаира Кольцо старого шейха

— Я не позволю себя обыскивать! — истерически выкрик­нул Ивасьян, вскочив.— И вообще, на каком основании вы ворвались ко мне?!.

Однако, когда явился сержант, Тигран Вартанович дал себя обыскать. У него ничего не нашли.

В окне показалась голова Меджида. Он молча потряс в воздухе пачкой тридцаток, которую осторожно держал за уголок двумя пальцами.

— Здесь три таких, Степан Степанович.

Ляпунов подошел к окну

— Заверните в газету И тоже — на экспертизу

Когда он обернулся, Тигран Вартанович полулежал на стуле Голова его свесилась набок. Лицо стало серым.

Управление гудело. Такие вещи, как арест начальника угрозыска, случаются не каждый день. Одни недоуменно раз­водили руками, не будучи осведомлены и не желая болтать попусту Другие неутомимо утверждали право на собствен­ное мнение, которое, впрочем, никто и йе оспаривал, и счи­тали своим долгом высказать последнее при всяком удобном случае. Они наперебой бегали к Дыбагову, выкладывая ско­роговоркой целый ворох деталей, штрихов и нюансов, на которые прежде не обращали ровно никакого внимания и которые теперь рисовали облик Ивасьяна совершенно в ином свете. Таких было немного и с каждым днем становилось все меньше, потому что начальник управления терпеть не мог наушничества в любых его формах. Он принадлежал к тому типу руководителей, которые, будучи добросовестными слу­жаками, особыми талантами, однако, не отличаются. Дыба­гов мог нервничать и «переживать» из-за неласкового началь­ственного звонка, мог «влепить» кому-нибудь выговор за пус­тяк, который выеденного яйца не стоил, мог ошибиться, ока­заться в чем-либо недальновидным и в то же время оставал­ся человеком честным и самозабвенно преданным своей ра­боте. Сейчас он находился в состоянии полнейшей растерян­ности, к которой примешивалась и немалая доля боязливого трепета (увы, Асхад Асламурзович не отличался особой сме­лостью, когда в дела управления вмешивалось высокое началь­ство) Что же теперь будет? Наверняка — проверочная комис­сия, ревизия и все такое прочее...

Больше всего на свете Дыбагов боялся потерять место И не из меркантильных побуждений: он знал, что, уйдя на покой, получит солидную пенсию. Просто за долгие годы сжился со своей работой, привык к ней, привык чувствовать себя нужным.

И вот — на тебе! Начальник угрозыска Адыгейского об­ластного управления милиции, его подчиненный, правая рука, можно сказать,— взяточник и жулик, спутавшийся с преступниками. . Это не лезет ни в какие ворота! И кто зна­ет, что еще удастся выудить Ляпунову из Ивасьяна?..

Словом, ближайшее будущее рисовалось Асхаду Асламур-зовичу в самых мрачных тонах. Сверлило его усталую голо­ву и распроклятое чохракское дело, расследование которого, судя по всему, безнадежно затягивалось. Шукаев сделал многое, как явствовало из его донесений, но конца пока не предвиделось.

Сейчас у Степана Степановича — очередной допрос. Надо спуститься к нему и послушать.

Дыбагов сошел на первый этаж, миновал коридор, соеди­няющий здания управления и ОПТУ, и остановился возле вахтера.

— Ляпунов на втором?

— Так точно,— козырнул вахтер

Ляпунов любил говаривать в кругу друзей, что любой человек, в той или иной степени занимающийся сыскной деятельностью, должен быть хоть немного артистом. Каждый допрос — это, в сущности, борьба двух психологии, столкно­вение двух интеллектов, которое ни в коей мере нельзя свести к простой формуле: один спрашивает, другой отвечает. До­прос — своего рода спектакль, в котором следователю волей-неволей нужно быть и режиссером, и декоратором, и акте­ром, и, Бог знает, кем еще. Спектакль без публики, без ап­лодисментов, единственный зритель которого — действитель­ный или предполагаемый преступник, становится его непре­менным участником. Разница лишь в том, что у следователя нет готового текста пьесы, и он должен играть без него и без репетиций, повторяя практику некогда существовавшего те­атра импровизаций. И еще одно: актер на сцене думает, глав­ным образом, о внутренней сути героя, которого изобража­ет, и о том, чтобы как можно точнее подать очередную реп­лику. Думает о том, что он должен сказать. Следователю надо думать о том, чего он говорить не должен.

И Ляпунов, по общему признанию, блестяще владел этой «тактикой умолчания». Сказать ровно столько, сколько необ­ходимо, чтобы заставить работать мысль своего противника, работать лихорадочно и учащенно, навязать его разуму пре­рывистый и опасный ритм, когда все обострено до предела. И ждать. Холодно и спокойно ждать, когда можно будет, наконец, молниеносно оборвать туго натянутую струну раз­говора одной единственной неожиданной фразой, которая решит все.

... Ивасьян сидел перед Ляпуновым на стуле, уставив-.шись взглядом в пол. Он плохо спал ночь — веки набрякли, лицо пожелтело, голова и плечи безвольно поникли.

Могло показаться, что сейчас не составит особого труда принудить его к откровенному признанию Но Степан Степа­нович, не торопясь начинать и рассеянно разглядывая сидя­щего перед ним человека, думал иначе.

Закурив, Ляпунов молча пододвинул на край стола деше­венький пластмассовый портсигар, жестом предложил Ивась-яну папиросу Тот молча покачал головой и приложил руку К виску

Ляпунов встал, прошелся по комнате, наморщив лоб Видимо, он был в мучительном затруднении.

— Как хотите — не понимаю...— сказал он негромко, повернувшись к подследственному спиной и аккуратно сма­хивая с настольного сукна табачные крошки в ладонь.— Не понимаю... не укладывается в голове...

Тигран Вартанович не произнес ни слова.

— Я все ищу причину...— продолжал Ляпунов.— Жили вы как будто неплохо. Зарплата приличная... Правда, жена у вас любит франтить... но вы же могли поставить ее в какие-то рамки...

— В том-то и дело, что не мог,— грустно вставил Тигран Вартанович.

— Значит, все-таки — деньги?..

— А что же еще? — вздохнул Ивасьян.

— Значит, будете говорить?

— Да. Мне скрывать нечего.

Ляпунов нажал кнопку звонка. Вошел дежурный.

— Пришлите кого-нибудь для ведения протокола. По-мо­ему, Алферов сейчас здесь.

— Слушаюсь.

Алферов, войдя, молча пристроился за столиком в углу кабинета.

— Ну что ж, начнем. Очевидно, вы будете говорить прав­ду? — Степан Степанович повернулся к Ивасьяну и сел на краешек стола.

Тот кисло улыбнулся.

— Да, конечно. Пишите, Алферов. То, что произошло,— постыдный для меня факт, и, понятно, я готов понести за­служенное наказание...

Ивасьян говорил долго и обстоятельно. Плакался на свою жизнь, уверяя, что в кругу семьи постоянно чувствоЁал себя одиноким, непонятым. Признался, что с тоски втихомолку выпивал, хотя никто и никогда не видел его пьяным. Чтобы избежать семейных сцен и скандалов, старался исполнять все прихоти своей супруги, а она становилась все ненасытнее, все настойчивее... Идара Сапиева он вовсе не знает, а дело его попросил у Дыбагова, чтобы хоть на несколько дней вы­рваться из привычной опостылевшей ему обстановки, побыть одному Человек, который предложил ему деньги, представил­ся как Федоров, хотя едва ли это настоящая его фамилия. Такой суммы, как пятнадцать тысяч, он, Ивасьян, в руках никогда не держал и... сам не знает, что на него нашло. Вдруг мелькнула мысль о том, что можно уехать. Подальше от жены и тещи, от своих неудач по службе... И так безраздельно завладело им вдруг это желание, что он не устоял перед соблазном. Дела Сапиева прикрывать не собирался, ведь он его и не уничтожил. Единственная его вина в том, что надул жулика... Разумеется, совершил преступление то, что он сделал,— несовместимо ни с его званием, ни с его совестью коммуниста..